…Под окном остервенело грызет кость больничный пес Колдун. Рычит, дробя тишину черной, безлунной ночи. «Бабьего» флигелька не видно, совсем стушевался с землей; хоть и близок он, напротив, но все же… доктор сам по себе, а она на отшибе. Завтра, как всегда по субботам, хожалки будут просить ее «сочинять» письма. Все, что они диктуют, до того схоже, что думается: семеро ли хожалок живут там или одна?

Стало известно, что судебный процесс решено провести в актовом зале коммерческого училища — самом вместительном помещении Нижнебатуринска. Ожидался приезд представителей губернской прессы.

Зборовского тревожила Даша. По ночам она, рассказывают хожалки, плачет, стараясь скрыть свои слезы: ее тоже вызывают свидетельницей. Обеспокоенный ее взвинченным состоянием, он решил переговорить с Кедровым.

— Зачем вам Колосова? Разве писем Настеньки, которые она передала, не достаточно?

— Теперь, мосье доктор, — ответил Кедров, — не я, а господа судьи и присяжные будут распоряжаться, кому и как учинять допросы. Что касается лично меня, надеюсь соседствовать с вами в публике.

Никогда коммерческое училище не видывало подобного сборища. Снаружи горланили любопытствующие, праздноболтающиеся, охочие поглазеть и послушать; лавочники, гимназисты, базарные торговки и, конечно, мужики и бабы. Особенно много комаровских: шутка ли, не просто земляка — самого старосту судят. Стража едва сдерживала натиск толпы.

На процесс изволили пожаловать городской голова, гласные городской думы, полицейские власти, купцы. Коридор перед актовым залом забит до отказа публикой.

Зборовский едва протиснулся.

— Рад видеть вас, Сергей Сергеевич, — окликнул его хозяин «Экспресса». Пробрались поближе к дверям. — Мы придаем процессу Кучерявых большое значение. Надеемся, он вскроет кровоточащие язвы российского быта. Дело выходит за рамки уезда. Мы…

— Кто это «мы»?

— Мы?.. Газета. «Мы» означает, кроме того, передовые, мыслящие люди Нижнебатуринска. И… вы, я полагаю, доктор, в их числе.

— Польщен, господин Арстакьян! — И вдруг воскресил в памяти фразу, брошенную Соколовым: «Таких бы живчиков на Руси, да числом поболе!..»

Раздался звонок, приглашающий публику в зал, а свидетелей — в особую комнату. Как и предсказывал Кедров, он в первый день судебного следствия действительно оказался рядом со Зборовским.

Заняли свои места судья, присяжные, прокурор и адвокат. Конвоиры ввели подсудимых. По залу пробежал гул, заскрипели стулья и скамьи. Четыре месяца ареста — много ли? Но те, которые знали Кучерявых раньше, удивились: голова старухи тряслась, седые волосы — клочьями. Совесть, что ли, замучила? А староста сидит насупясь, лоб узкий, морщинистый.

Зачитали обвинительный акт. Подсудимым предъявлено обвинение в том, что они совершили преднамеренное убийство невестки на почве неприязненных отношений.

Домогаясь признания, судья не угрожал, а вкрадчиво пытался воздействовать на разум и чувства обвиняемых, указывал выгоды раскаяния, взывал к совести и к господу богу: раскаяние-де смягчает кару земную и… небесную.

Казалось, отпираться бесполезно. Но, наперекор последнему эксперименту Кедрова на предварительном следствии, подсудимые не признавали за собой вины.

Допрос свидетелей. Фома Голопас. Батраки старосты. Сосед-пономарь…

Ефим не хочет верить тому, что случилось:

— Сам бог видит, ничего худого ей не чинил…

На сцену поднялась Колосова, подруга убитой. Толстая коса скручена на затылке узлом. Длинная черная юбка, белая поплиновая кофточка. Начала спокойно, без оторопи. О том, какой знала Настеньку, когда, вопреки родительской воле, Ефим привез ее в Комаровку. Как подружилась, жалеючи. Может, не поверите? Да, сирота, мало добра видевшая, пожалела невестку богатого старосты. Рассказывала, что знала Настеньку душевной, горем убитой под властью свекрови. Но живой, живой…

По тому, как, скосив глаза, задумалась, как сжала кулаки, Сергей Сергеевич догадался, что представила ту, о которой говорила, мертвой. Неожиданно круто повернулась в сторону скамьи подсудимых:

— Изверги…

Прикрыла лицо руками. Зборовский готов был, поправ судебные порядки, на виду у всех вскочить со стула и перемахнуть к ней через барьер. Но Кедров энергично притянул его за край пиджака: сиди, неугомонный!

Овладев собой, Даша продолжала едко: с таким, как староста, не потягаешься. У него денег в кошеле что галок на крыше.

— Молчи, проходимка! — не утерпел Кучерявый, — Сама метила в невестки, на меньшего моего, Алешку, зарилась, да не вышло, ну и злишься!

На губах у Даши заиграла хитринка: видно, и впрямь надумала высказать все на суде, откровенно, как на духу.

— На Алешеньку?.. Выдумщики! Хватит вам Настеньки, которую со свету сжили.

Судья подал реплику:

— Не пререкаться!

Улики? Судья выдает их одну за другой.

Домашние полотенца.

Веревки.

Топор.

Как сообщили эксперты, удары топором под различным уклоном по пластилину и воску оставили параллельные канавки, валики и царапины. Штрихи эти были сличены со следами ударов по бедру убитой: такие же; а главное, в углублениях топорища обнаружена человеческая кровь.

Кровь на ножках табурета, на ящиках комода, на подзоре.

По заключению судебно-медицинской экспертизы — его трудно опровергнуть, — кровь одна и та же, что у погибшей, что на вещах, изъятых в доме Кучерявых.

И, наконец, совершенно ошеломляющее заключение: в содержимом печной золы обнаружены кусочки костей человеческого черепа и металлические головные шпильки.

Это ли не улики?

В актовом зале пооткрывали окна, чтобы выгнать духоту. В рядах словно не люди, а тени — немо. Гордость старосты — меньший сын студент Алешка — сидит с таким видом, будто он и не кучерявинского рода.

Улики изобличали.

Но старуха с прежним упрямством клялась: ничего не знаю, не ведаю. Крестилась, плакала. Так и не дала суду чистосердечного признания.

Сначала, что немало удивило, в преступлении сознался староста, а не Кучерявиха, занесшая топор над спящей невесткой.

— Чего уж там, кайся, баба. Все одно не миновать Сибири, — обреченно махнул он рукой.

Публика до того вела себя тихо, что слышны были даже притаенные вздохи. Но после слов «…кайся, баба» Фомка, заглянувший в боковые двери, сгоряча выкрикнул на весь зал:

— Смертоубийцы проклятые!! Мало было вам нашего мужицкого пота?!

Даша грохнулась навзничь. На задней скамье заголосили комаровские бабы. В первом ряду, там, где сидела «чистая публика», истерично взвизгнула госпожа Лемперт. Грохот, крики — все гудело. Звон колокольчика судьи, пытавшегося навести порядок, захлебнулся в нарастающем хаосе. Тогда он дал знак конвоирам: обвиняемых увели.

Заседание суда было временно прервано.

Напрасно шныряли полицейские, высматривая крикнувшего: «Мало вам… мужицкого пота!..» Он замешался в толпе, исчез.

Зборовский предвидел, что нервы у Даши не выдержат. Подошел к прокурору, спросил, нужна ли здесь дальше по ходу дела свидетельница Колосова?

— Не нужна, господин доктор.

А у самого мелькнуло: что привлекло интеллигентного питерского доктора в крестьянской девушке?

— Могу я ее отсюда увезти?

Пренебрежительно:

— Пожалуйста!

Прокурор так и не понял, какое отношение имеет Доктор Зборовский к свидетельнице Колосовой.

Сергей Сергеевич отыскал Дашу в дальнем закутке кулис, куда ее унесли полицейские. Она лежала ничком на матерчатой декорации лиственного леса, уткнув лицо в кулаки. Сейчас, на суде, после всего пережитого, она всем своим существом почувствовала, что судьба, постигшая Настеньку, или нечто похожее, могло стать и ее судьбой.

Взял ее руку в свои.

Чуть шевельнула губами. Веки припухли от слез.

— Нельзя так, Дашурка!

Несколько любопытствующих из публики, стоя чуть поодаль, наблюдали за ними.

— Я об извозчике похлопочу, — услышал за своей спиной голос Арстакьяна. Он был необычайно взволнован, этот всегда сдержанный, себе на уме, человек.