«Да, дивись не дивись, Николай, но хлеборобы, не искушенные в гидростроительстве, представили дельные доводы. Во всяком случае, семь из восьми членов нашей комиссии склонны считать именно так: ГЭС и плотину следует закладывать выше устья».
Когда Олька вернулась в Ветрогорск, свекровь и сынишка были в Комаровке. Николай не ждал ее в этот день. На кухне хоть шаром покати: кроме черствых корок, ничего съедобного.
В институте в числе новостей, сыпавшихся на нее горохом, вдруг узнала, что в фильтрационную лабораторию принят новый сотрудник — Петр Сергеевич Зборовский.
— Любите и жалуйте, — поздоровался он с ней. — Как видите, к вам перекочевал.
А Николай и не в курсе. Должно быть, не виделся с отцом: у Сергея Сергеевича каникулы.
Молодой Зборовский прибыл в лабораторию из ветрогорского лесохозяйственного института после двух лет аспирантуры: дескать, с шефом получился конфликт, подхалимничать не в его натуре, потому и ушел. «Да, сын», — гордо ответил он на вопрос Гнедышева о родстве с профессором Зборовским и после короткой паузы добавил: «Законный». Но Гнедышев его не понял и безо всякой задней мысли, сказал: «Если сын в отца, неплохо».
На собрании, посвященном итогам полугодия, Гнедышев говорил не только об очередных проектах, но и о заманчивых перспективах. Свершится чудо: мы перебросим огромные массы воды в южные районы с далекого холодного севера. Мы соединим Печору, Вычегду и Каму, часть их стока направим дальше — по Волге в Каспий… Мы будем создавать свой микроклимат…
Глядя в завтра, в будущее, Гнедышев становился своего рода поэтом водных стихий, всего, что связано со словом «гидро».
Когда он говорит о новых гидростанциях, каналах, об исследованиях в своем институте, его не остановить. Почему Ветрогорск, отстоящий на тысячи километров от объектов, выполняет работы для Сибири, Средней Азии, Дальнего Востока?.. Почему? Если об этом спросили бы даже меланхоличную калькировщицу Елкину, и та возмутилась бы: «Да знаете ли вы, что такое наш институт?!»
Глава VIII
Из папки с надписью «Работы для V сборника» Сергей Сергеевич вынул статью, коротко озаглавленную: «Аневризмы аорты». Снова пробежал по строчкам, написанным от руки. Фактов Кондаков привел, правда, маловато, зато все доказательно, толково. В одном пункте идет вразрез с позицией клиники.
— Тут ты увлекся, Гриша. Исправь, — предложил ассистенту. Привык называть по имени своего бывшего студента-«терапоида».
— Нет уж, с чем не согласен, с тем не согласен.
— В таком случае, не сердись, статья не пойдет, — попытался, улыбнувшись, пригрозить.
— Ничего не поделаешь.
Будь Лагутин на месте Гриши, наверняка пошел бы на любые исправления, на любые купюры, лишь бы напечататься.
Немало за годы профессорства пришлось повидать врачей. Тому, кто посвятил себя медицине, нельзя быть ремесленником, холодным службистом. Надо воспитывать у студентов фанатичную преданность своей профессии, врачебному долгу. Фанатизм означает тут искоренение дешевого скептицизма, непозволительного для медика!.. Порой среди тех, кто на студенческой скамье далеко не блистал успеваемостью, рождались ученые. А «фейерверки» — те, кто подавал надежду, быстро гасли. Желая во что бы то ни стало взлететь, считали себя обойденными.
Гриша Кондаков очень напоминает Белодуба — живостью движений, юмором, горячностью и острой наблюдательностью. Семь лет «терапоид» врачевал на Кольском полуострове. Затем война, армия, позже — ординатура, кандидатская — большая экспериментальная работа…
Отложив папку, Сергей Сергеевич подошел к окну. Конец марта. Скоро птицы заполонят улицы, скверы и парки Ветрогорска. За оградой больничного сада белеют березы. Полосни их кору — заструится смолистый сок. Весной в Комаровке старухи ведрами собирали его, опаивались, леча скрюченные суставы. А нынче эти русские белые деревья снова в почете: из березового гриба готовят противораковую чагу.
Семимильными шагами идет жизнь. Приблизилась Арктика. Эшелоны молодежи двинулись в Казахстан, в Сибирь, на Урал: обживаются залежные земли. Из проложенных каналов утоляют жажду дышащие жаром пустыни. Воздвигаются новые города. На хлебородном Черноземье, которое еще недавно клокотало под взрывами бомб и снарядов, готовят к пуску первую в мире атомную электростанцию. Ольга рассказывает о ней захлебываясь, так же, как и раньше о Мингечаурской ГЭС.
Упругие, могучие токи послевоенной жизни ощущают теперь в каждой семье, в каждом доме. А ты, Верочка, полная хозяйка своего времени, кроме цельнокроенных платьев, ничего хорошего в новом не видишь. Даже на концертах ворчишь: Шостакович… Прокофьев… Все эти, теперешние, не то…
Впрочем, Николай для тебя уже не прежний «комаровский увалень»? И, кажется, ты начинаешь жалеть, что в свое время расхолаживала Инночку? Тебя страшит, что Инночка одна, что ютится с сынишкой в «коммуналке», таскается по этажам участковым врачом.
Семья… Чего нельзя, того нельзя скрыть: чем старше становились дети, тем больше в доме каждый отдалялся друг от друга. Холодок в отношениях усилился особенно после войны — с тех пор как стал дружен с Николаем.
Чем ближе узнавал вновь обретенного сына, тем острее проникался сознанием невосполнимости потерянного. Почти все эти годы Даша здесь, в Ветрогорске, ходит по тем же улицам, что и он, дышит тем же воздухом. Но что из того? Смешно, когда старика одолевают лирические вздохи, но горько, если этот старик ты сам.
Для проверки здания на прочность строители закладывают в стены стеклышки — «маяки». Если они лопаются, значит, грозит беда. Поначалу не замечал, как стены его дома давали все новые и новые трещины. Семья. Разве она в том, чтобы укрыться под одной кровлей? Обедать за одним столом? Разве мало семей, связанных не любовью, не общностью духа и дела, а совсем другим, как теперь называют, — «жилой площадью»? Не оттого ли, если говорить не кривя душой, торопясь к себе на Александровскую, он больше имел в виду не Веру Павловну, а свой письменный стол.
…В дверь постучали. Нежданный посетитель стоял за порогом, не решаясь ступить дальше. Смотрел на шкафы, за стеклом которых книги и толстые рукописи в переплетах. Потом перевел взгляд на бронзовую скульптуру «Врач и подросток». Похоже, хозяин кабинета его вовсе не интересовал.
Сергей Сергеевич удивился, шагнул навстречу:
— Прошу. Проходите.
Лицо вошедшего показалось знакомым. Вот он сел, обхватил колено руками и «закивал» стопой. По одной только этой позе можно безошибочно узнать в нем… Неужели…
— Белодуб?..
— Да, Сергей Сергеевич. Он самый.
— Давно мы с вами не виделись…
— Пустяки: семнадцать лет.
В кабинет заглянула старшая сестра. Сергей Сергеевич невольно вспомнил другую — жену Белодуба. Вскоре после его ареста она уехала из Ветрогорска. А позже, за год до войны, встретил ее на озере Рица. Она отделилась от шумной компании, радостно протянула руку и, потупясь, сказала: «Тот, крайний слева, в желтой апашке, — мой муж».
— Нет, я ее ни в чем не виню. — Белодуб старается говорить спокойно, но, когда смолкает, его тонкие губы продолжают вздрагивать, словно пытаются что-то досказать.
Из коридора доносится тонкий голосок студентки, собирающей анамнез у больной:
— Аппетит есть?
— Нету.
— Но вы же едите?
— Да что там «едите» — кладу, как в мешочек.
— Что болит?
— Язва.
— Да нет, на что жалуетесь?
— На язву…
Белодуб усмехнулся:
— Представьте, Сергей Сергеевич, а моя язвочка «там» зарубцевалась. — Взгляд его снова потянулся к шкафу, где стоят в переплетах рукописи диссертаций. Читает фамилии на корешках. — Моя рукопись, конечно, изъята?
— Не совсем так, Андрей Карпович. Я унес ее к себе. Припрятал. Плохо припрятал.
И стал рассказывать историю с Лагутиным.
— Что и требовалось доказать, — подвел итог Белодуб. — Ведь это он оклеветал меня.
