— Павловна, — подсказал Зборовский.
— Пусть Вера Павловна лучше приедет сюда. Собственной персоной пожалует. И здесь церквушечку отыщем для вашего венчания. «Когда любят, хотят быть вместе». Вот и будете вместе.
После этого разговора Зборовский ответил на письмо незамедлительно. Опустил конверт в почтовый ящик, и показалось, что преодолел крутой, очень крутой подъем.
Арстакьян не унывал. «Будильник» действительно появился. Внешне весьма непритязательный, небольшого формата, но на четыре странички. Первый номер газеты Харитон раздавал бесплатно посетителям «Экспресса». Попал он таким образом и в руки Зборовского.
Все как в настоящей газете. Даже в разделе «Театр и искусство» — отзыв о любительском спектакле «Из-под венца в участок». Водевиль, по мнению рецензента, сыгран неважно: артисты все время путали текст, не знали своего места; толкаясь, мешали друг другу; одна застенчивая дама то и дело отворачивалась от публики, другая заглядывала в будку суфлера, что, сокрушался рецензент, совершенно не разрешается.
Несмотря на все потуги на солидность и остроумие, «Будильник», как и ожидал Сергей Сергеевич, оказался неглубокой газетенкой. В разделе «По белу свету» — анекдотичная заметка о женитьбе знатного мавра в Марокко. Во время брачных торжеств, сообщал «Будильник», длившихся два дня, было съедено две тысячи петухов и столько же кур, пятьсот овец, сорок волов и пятьсот пар голубей. За чаем и кофе уничтожено пять тысяч фунтов сахара.
А вот и басенка: «Жил-был на свете бегемот…» Под ней псевдоним: Жора Скорбный.
Перед началом сеанса на сцену поднялся сам Арстакьян. Глядя поверх публики в зрительный зал, заговорил громко и вместе с тем душевно:
— Уважаемые господа! — Выждал некоторое время, пока водворится тишина. — Уважаемые господа! Я позволю на пять минут занять ваше внимание, прежде чем наш механик Иван Иванович начнет вертеть ручку. Я говорю с вами не как владелец «Экспресса», а как издатель нижнебатуринской газеты «Будильник». Прошу, господа, понять меня правильно.
В светлом костюме, ярко освещенный Иван Ивановичем из кинобудки, он походит более на столичного актера и меньше всего на местного буржуа, к каковым безусловно причисляется.
— Путь русской газеты, — продолжал Арстакьян, — усеян не букетами роз, а терновыми венками. Однако я решил идти трудной дорогой и буду сверх меры обрадован, узнав, что нижнебатуринское общество сочувственно встретит «Будильник».
Самое удивительное, что говорит он сейчас почти без акцента.
Далее он сказал о семенах, которые, надеется, когда-нибудь взойдут на этой сухой и черствой почве. Посулил печатать статьи о торговле и ремеслах, сельском хозяйстве, сообщать справочные цены на жизненные припасы. Заметил вскользь, что издание предпринято, несмотря на значительные затраты, и он не ждет для себя особой материальной выгоды, скорее наоборот…
Последние слова прозвучали вовсе фальшиво. Тоже мне бессребреник! — усмехнулся Зборовский.
Выход «Будильника», разумеется, не прошел незамеченным. Но уже то, что в каждом номере печатались аншлаги, которые призывали достопочтенную публику подписаться на новое издание, говорило о ее холодке, равнодушии к добрым намерениям господина Арстакьяна. Кому только не пытались всучить эту газетенку. Харитон и тут пригодился: продавал ее неграмотным крестьянам. Продавал вместе с билетами в иллюзион. Покупали охотно, на завертку или для цигарок.
Ближайшим помощником редактора-издателя был некий Ломов, полноватый человек с выпирающей нижней челюстью и в золотом пенсне. Откуда взялась эта прескучная личность? Откуда выкопал ее Арстакьян?
Примерно через месяц после рекламного выступления Арстакьяна в «Экспрессе» в городской хронике «Будильника» появилось сообщение о предстоящем губернском съезде земских врачей. И о том, что «в организации курсов сельских сестер завидную энергию проявляет земский доктор г. Зборовский».
Что верно, то верно, Сергей Сергеевич положил немало сил, чтобы довести начатое до успешного конца. А теперь он и Соколов окунулись в подготовку к съезду. Выступить? Решимости для такого шага не хватало, но интересно побывать там, послушать. А если будешь слушать, да зная еще деревню, разве не захочется выступить?.. В условиях Петербурга к твоим услугам любая медицинская книга. Ты черпаешь многое, но вкладываешь своего значительно меньше. Не столь самостоятельно думаешь, не столь глубоко анализируешь. Здесь же, в земстве, в каждой твоей думе — личные наблюдения, в каждом выводе — твой собственный опыт. Здесь ты — сама жизнь, и ты ее судья.
Глава IX
На второй версте от Комаровки к зеленому берегу прибило тюк, содержимое которого до смерти напугало купавшихся крестьянских ребятишек. А перед заходом солнца выше по реке мужики набрели в ложбине на спрятанный под кустом холщовый мешок, обмотанный пеньковой веревкой. В нем оказались завернутые в полотенце человечьи руки и ноги.
Где и с кем приключилась беда? Кого, чью душу приняла ты, Комариха? Чей грех покрыла? Если бы могла поведать река…
Следователь Кедров вместе с урядником и доктором Соколовым прибыли в Комаровку только назавтра в полдень. Тут же направились к берегу.
Еще издали они услышали многоголосый гул. Толпа мужиков, баб и детей. Часть берега огорожена натянутой на колышки веревкой. На земле, под простыней, лежит то, что вчера или третьего дня еще было живым человеком.
Страшная загадка! Кедров строил всевозможные предположения, однако не находил ничего, что хотя бы чуть-чуть пролило свет на это событие. Не впервые он расследовал дела, связанные с убийством. Но они обычно были куда проще: за гульбу жены, поножовщина в пьяном виде, случалось — убийцы сами приходили с повинной. А тут? Никаких сообщений о несчастных случаях из ближних деревень не поступало. Одно без труда удалось установить: в тюке в грубую шерсть завернута часть туловища женщины. Остальное, кроме головы, — в холщовом мешке.
Сквозь толпу пробилась согнутая в дугу, вся в черном, старуха.
— Гошпода нашальники! — зашамкала беззубым ртом. — Кто тута старшой? Внушок мой сбег из дому. Рябонький такой. Не он ли, покажьте…
Кедров преградил ей дорогу:
— Нет, бабка, тут не мальчонка.
Бабка облегченно перекрестилась и скрылась за спинами.
В упор на белую простыню смотрит молодой крестьянин. Заостренное лицо, плоские уши. Картуз с лаковым козырьком надвинут на самые глаза. Зборовский легко признал бы в нем Ефима, старостина сына, того, что трубкой курительной бахвалился.
— Ты что уставился? — подозвал его Кедров.
— Женка Наська третьего дня теку дала от меня. Думал, шутки шутит. Ан не вертается… Пошел к ейной подружке — тут неподалеча, к Дашке. А и той нет в селе. Обе как скрозь землю провалились. Почему так? Ни той, ни другой? Слышу, народ на реке. Я, стал-быть, сюда.
— Молодая жена-то? Какую одежду носила? Ростом высокая она? Черная? Рыжая? — забросал его вопросами Кедров.
— Молодая. Токмо, — обиделся, — не рыжая. Светлая она.
Следователь хотел было приподнять простыню, по раздумал. Что там опознаешь, когда все с неистовой силой искромсано. Разве что по тряпью?
— Ее? — указал на кучу тряпья.
Ефим медленно нагнулся:
— Не-э… Не Наськино! — обрадовался, выпрямляясь. — Не она. Слава тебе господи, не она! Нет, не она! — повторял, словно заклиная.
— Не наша Анастасия, — подтвердил пришедший вслед за Ефимом отец его, Кучерявый, и вытер рукавом лицо. Довелось же людям повидать старостову слезу, прошибло значит: невестушку пожалел. Кучерявый обнял за плечи сына и повел. Толпа, хлынув навстречу, взяла их в кольцо. Оба улыбались: беда обошла сторонкой. А то, что, может быть, скоро вместо них придет сюда другой и узнает жгучее горе… это не трогает. Это чего ж там?.. Чужое.
К вечеру из Нижнебатуринска проводник привез доберман-пинчера, собаку-ищейку. Рано утром решено было приступить к розыску.