Пастушка свезли в избу к одинокой старухе, где он харчевал нынешний месяц.

Погода разгулялась. Снова березняк. Тот, где наткнулись на полумертвого подпаска. Мокрые волосы Даши не успели просохнуть. Разостлав на коленях влажную косынку, она легонько шевелит вожжами. Опять лесная дорога. Все прямо и прямо. Так бы и в жизни.

«Родненький… очнись…» — еще звучат в ушах Зборовского слова, вырвавшиеся из Дашиного сердца. У него свои мысли, не об этих местах, а о том, куда комаровской Даше и мечтой не дотянуться. Не только Петербург — Нижнебатуринск для нее неведомый мир. Поглядела бы мать на своего уставшего, чумазого сына.

Темнеет. В овражке, за усадьбой Кутаевских, — тишь-тишина. Слышно, как льется из продолбленного бревна прямо в пруд водяная струя. За овражком черемушник. Сонно цокают копыта. Черемуха цветет буйно, рассыпчато. Вокруг бело и дурманяще. Заденет оглобля ветку — цветом посыплет просеку. «Как на сцене декорация», — воскликнула бы его мать, увидев эту красоту. Но о матери мысль пришла и расплылась.

Даша о чем-то спросила. Он не ответил. Щедрой россыпью разметались по темному небу звезды; питерский земец зачарованно глядит на далекие золотые глазочки, которых столько… не счесть. Потому ли, что мир необъятно велик, потому ли, что доволен сегодняшним днем, на душе спокойно, отрадно.

Русые косы Даши расплелись. В волосах — белый бисер лепестков. Из-под густых ресниц глаза ее глядят удивленно, будто впервые видят его. Цветет черемуха. Ночь дышит маем. Лошадь все ленивей и ленивей перебирает копытами. Остановилась, не чувствуя руки человека.

Лицо доктора совсем близко, и от этого кажется большим, незнакомым. Трудно сказать, кто первый из них дрогнул. Случилось самое неожиданное. Только ли для нее неожиданное? Столь же пьянящее и мудрое, как сама природа, окружавшая их.

Ночь. Глубокая ночь. Черемуха осыпа́лась, бросая на их головы горстями лепестки.

Где твоя решимость, Даша, постоять, вступиться за себя?.. В сердце вошло нечто новое, о чем знала прежде понаслышке. Доктор бережно прижимал ее к своей груди. Зачем он тут? О чем он говорит? Нет, она не оттолкнула его, как наверняка бы сделала, если бы кто другой осмелился.

— Вот оно, счастье мое — горе мое, — сказала так тихо, что сама усомнилась, вслух ли произнесла или только подумала.

Из-за кустов, как с неба свалился, юродивый Пронька. Куда только не забредет божий человек! Он полоумно ухмыльнулся, а глаза… глаза пусто смотрели на нее. Екнуло сердце. Пронька постоял минуту-две и пошел вдоль дороги по направлению к Комаровке.

Когда они подъезжали, село просыпалось. Небо мягко голубело, раскрываясь емким шатром над зелеными просторами земли. Слева изогнутой полосой поблескивала река. Из-за дальнего леса частыми всполохами трепетно играла утренняя заря. В Комаровку собирался войти новый день. Он, правда, поначалу как бы размышлял: пора или не пора? Не понимает разве, что люди ждут его?

Театральный сезон в обеих столицах России нынче прошел, как никогда, оживленно. До двадцати раз при полных сборах шли пьесы «Светит, да не греет» и «Роман тети Ани». Правда, телеграфные агентства на все лады морзили о тревожных событиях. Правда, в центре внимания была война. «Русское общество» горячо сочувствовало героическим усилиям свободомыслящих балканских народов. Но это нисколько не мешало восторженно хлопать примадонне санкт-петербургской оперы Марии Александровне Михайловой. В ложах, в фойе радостно делились слухами о том, что болгары направляются к Стамбулу. «Ах, эти турки! Когда с ними покончат?!» — возмущенно помахивали веерами мило декольтированные девицы.

Непросто им было разобраться, из-за чего, собственно, разгорелся сыр-бор, а кровь уже лилась. Вести противоречивы и путаны. Вскоре стало известно, что Турция, в руках которой остался лишь небольшой клочок земли — Шкодер, Янина, крепость Эдирне, — обратилась к великим державам за посредничеством. Это и привело к перемирию. Впрочем, успокоения не наступило. «Великие» грызлись, плели интриги…

Но что до Балкан супруге известного адвоката? Она далека от политических страстей. Присяжный поверенный Зборовский располагал широкой клиентурой в промышленных кругах города. Неугомонный искатель истины, волевой в адвокатских делах, он в своей квартире на Знаменской, в своей семье оставался покорным мужем. И, по убеждению госпожи Зборовской, всем достатком, уютом и комфортом обязан был только ей. Процесс семи мастеровых, на котором он все-таки выступил, отдалил от него многих влиятельных друзей.

Да, чутье не обманывает ее: вот и сейчас из партера жена председателя окружного суда поклонилась холодновато. Зря, совсем зря муж впутался в эту авантюру! С годами он определенно «левеет». Неудивительно, что и сын такого отца творит глупости.

На голубом плюше барьера бенуара безмятежно покоится белая, холеная рука Верочки. За ее спиной — молодой офицер… да это ж Валентин, Сережин товарищ по гимназии. Какая в нем уверенность в себе, какая выправка! Где же тебя носит, сынок мой? Карьера военного не прельщала? Пожалуйста, будь врачом. А ты? Разве мы не смогли бы открыть тебе собственный кабинет? Во всяком случае, ясно одно: только она, Верочка, если захочет, сможет спасти тебя.

В антракте Верочка заглянула в ложу к Зборовским. Воздушные оборки розового платья. Легкие поцелуи.

— Совсем я, Веруся, расхандрилась без Сережи.

— А он? Как он там?

Спросила будто невзначай, из вежливости, но сердца материнского не обманешь; спросила — значит, интересуется. А интересуется — значит, исполнит ее желание. Напишет, если хорошенько попросить. Матери для счастья сына можно и унизиться. Пусть вызовет его оттуда.

Результатом их заговора и явилось письмо от Верочки, полученное молодым Зборовским. Оно прибыло в Нижнебатуринск в середине июня. В те дни, когда он весь ушел в хлопоты по организации школы сельских сестер. Дело продвигалось куда медленнее, чем хотелось. Очень трудно было подобрать состав. Ездил в самые отдаленные уголки уезда, подыскивая желающих учиться. Поначалу наметили принять человек двадцать, но за два месяца едва набрал девять.

Письмо ожидало его на столе. Не очень длинное и не короткое, как все у Верочки — в меру. Буквы аккуратные, ровненькие, будто подстриженные.

По мере того как читал, все нетерпеливей откидывал со лба назойливо свисавшую прядь. Целый год ни одной весточки, и вдруг…

«Не думай, что мое признание, — писала она, — делает тебя господином положения». Признание… «В последний раз предупреждаю: ты не единственный на свете. Если не надоела роль отшельника, приезжай. Когда любят, хотят быть вместе. Возвращайся! Иначе… Не кажется ли тебе, что я могу решить все по-иному, и тогда рухнет последний мост между нами».

Опять угроза! Если она считает возможным разговаривать таким тоном… для чего же ему возвращаться?

Чтобы мысленно представить пережитое, иной раз требуются минуты. Далекое время их детства. Легкие, шаловливые руки ложатся на его плечи. «Вот я и достала!» Светлые, пушистые волосы. И вся она белая, как черемуха. Черемуха?.. Зачем все так случилось в Комаровке? Даша… Теперь она стоит между ними. Верочка и… деревенская девка… девушка, поправил себя.

В эти дни он шагал по улицам, никого не замечая. Безотчетно отвечал на поклоны, дергал ручки звонков. Прикладывал стетоскоп к груди пациентов. Выписывал рецепты. И снова шел, шел… Задавал и задавал себе бесконечные вопросы: имею ли право не придавать значения тому, что произошло в Комаровке? Оставить Дашу? Просто взять и уйти — по меньшей мере подло.

Рассказал Соколову о письме. Так иногда бывает: таится человек и неожиданно для самого себя все выскажет. Варфоломей Петрович вынул носовой платок и стал неторопливо протирать им шею, лоб. Потом смял платок и сунул обратно в карман.

— Уехать отсюда? Сбежать от мужичков? Что ж, иногда врачи уходят из земства целыми группами. Спрашиваете совета? Молодости легко сглупить. Воздержитесь от поспешных действий. Пусть ваша Вера…