Гнедышев и Николай чуть поотстали.

— Люди построили новые города, — сказал Гнедышев, — повернули течение рек, создали новые моря, завоевывают космос… Но сколько еще потребуется работы, чтобы построить коммунизм!

…Потянулись пустыри вперемежку с огородами. Перед виадуком три железнодорожные линии расходятся здесь веером — теплицы. Ряды двускатных крыш. Стеклянные квадратики блестят, дружно отражая солнце. Отсюда поступают витамины — салат, огурцы, помидоры. Шеляденко в шутку называет их «питаминами».

Выбрались на шоссе. Чуть поодаль стоят серые корпуса валяльной фабрики. Ее добротными изделиями славится Ветрогорск.

У бензоколонки возле «Волги» — Папуша. Приехал на служебной машине. Беседует с рабочим химцеха. Протягивает ему коробку папирос — угощайся, мол, и весело похлопывает его по плечу. Николаю не в диковинку эта манера: так панибратски директор «вкуривается» в дружбу с комбинатскими. Ложный демократизм отнюдь не означает подлинной заботы о человеке.

— Развези их по домам, — приказал Пэ в кубе водителю, пожилому грузину Шалве. — А мы тут с главным пешочком пройдемся. Перехватишь нас у аэропорта.

— Всо ясно. — Шалва махнул из кабины кепкой и увез троих: Ольгу, Толика и Гнедышева.

Папуша идет, держа, как всегда, руки по швам. Шеляденко с завидной для его возраста подвижностью часто забегает вперед, кого-то останавливая. На душе у него спокойно: работает снова в прядильном.

Накатанная потоком несущихся автомашин, блестит асфальтированная дорога. Она тянется от самой Москвы. В воздухе терпкий запах полыни и запах бензина.

— Ты знаешь, який у моий Свиточки муж? — хвастает Шеляденко. — Ни, нэ воздушный извозчик, а льотчик-испытатель.

Лицо Папуши меркнет. У него две дочери. Старшая как-то летом привела парня в красной футболке, токаря: «Иду с ним в загс». — «Глупости, — закричал Павел Павлович. — Ты уже инженер, а он… что он? Не будет у тебя с ним взаимопонимания». Убедил ли, или у дочери не хватило воли к сопротивлению, но уступила. Парень давно уже окончил заочно Техноложку, получил диплом, но к ней не вернулся.

Дорога сделала последнюю петлю. Показались пяти- и шестиэтажные корпуса новостроек. По правую руку — аэровокзал. Шалва ждал в назначенном месте.

Папуша раскрыл дверцу машины:

— Садитесь, подброшу.

Шеляденко и Николай хотели было сесть, но раздумали: нет надобности. Таборная под боком.

— Заходы до нас, Мыкола, — приобнял его, прощаясь, Степан Петрович.

— Зайду. На днях обязательно с Ольгой зайдем.

— И з Анатоликом.

— Ладно: все трое.

Подошел день отчетно-выборного собрания коммунистов. В зале Дама культуры Таборной слободки горели боковые лампы. Центральные ряды — в полумраке.

Ровно к пяти — назначенному часу — в двери повалил народ. Захлопали откидные сиденья: «краёшники» вставали, пропуская любителей срединных мест. Клава Коничева повернула выключатель — вспыхнула огнями сцена, осветив портрет Ленина.

Секретарь парткома Бережков положил на трибунку свой доклад. Начал с обзора успехов, добытых советским народом на завершающем этапе семилетки. Привел данные о подъеме промышленности, сельского хозяйства и культуры в стране. Цифры, цифры, цифры… Говорил о росте производства товаров широкого потребления и материального уровня трудящихся. И снова — цифры, цифры… Читал быстро, тихо, и если бы не микрофон, пришлось бы напряженно вслушиваться или многое пропустить. Наконец перешел непосредственно к Ветрогорску. Напомнил немало фактов, известных участникам собрания из газет. Но вот в словах его зазвучало знакомое, тревожащее каждого здесь: дела комбината. Зал оживился. Бережков поминутно снимает и снова водворяет на переносицу очки. Комбинат повысил сортность вискозного шелка, не остался в стороне от большой химии: перевыполнил план по вепрону. Исследовательская бригада продолжала искать способы получения волокна из поливинилового спирта. И вот плоды: силами комбината сконструирована и изготовлена первая в СССР полупромышленная установка для нового полимера.

— И что уж говорить, — шагнул Бережков к авансцене, — кому из нас неизвестно, кто был запевалой этого… Назвать его вам?..

С мест заодно с хлопками послышались голоса:

— Не надо! Знаем.

— Колосов.

— Главный инженер.

Папуша издали кивнул Николаю: потешь, потешь свое сердце, главный!

Бережков выждал, пока зал успокоится.

— Установка, — продолжал он, — имеет шесть прядильных машин, сушилку для непрерывной сушки и вытягивания жгута, дает шестьсот килограммов нити в сутки. Это — фабрика в миниатюре. Успех, я бы сказал, сногсшибательный. В самом деле, опустили мы нити нового полимера на пробу в ванну. Три месяца мокли. Вынули, сполоснули, а им и вправду как с гуся вода. И горячего утюга не боятся — это к вашему сведению, хозяйки.

Нелегко говорить подряд сорок минут. Бережков передохнул и перешел к критической части доклада.

— Недостатков на комбинате еще много. Работаем неритмично, зачастую в третью декаду выполняем шестьдесят-семьдесят процентов месячной программы. Иначе говоря, штурмуем. Есть случаи непродуманного использования специалистов.

То и дело Бережков отходит от текста доклада и продолжает говорить «от себя». Это позволяет легче найти контакт с теми, кто его слушает, заручиться их вниманием. Но вот повел речь о работе парткома и цеховых парторганизаций. Партия осудила проявления субъективизма и волюнтаризма. Это значит, что созданы все условия для развития инициативы, для взлета творческой мысли. Надо отходить от пристрастности, субъективизма… В мотальном на вепроне есть коммунисты, не имеющие партийных поручений. В химическом неважно обстоит дело с политучебой, на занятиях выступают одни и те же люди. А что же остальные? Терешкин из отделочного, тот просто заявил: «Газеты читаю, слава богу грамотный»… У нас выросли замечательные люди — есть с кого брать пример. Ветеран комбината Степан Петрович Шеляденко и бригадир Клавдия Коничева занесены в городскую Книгу почета.

Слово взяла Нюся Вишня:

— Вы, товарищ Бережков, напоминали тут нам: надо отходить от пристрастности, от субъективизма. Так? А о грубости вы не сказали. Есть она у нас? Из разных рядов подхватили:

— Есть…

— Существует…

— Обидно, что существует. Грубость и человек, строящий коммунизм. Вяжется это? И как женщина, и как человек не хочу слушать ругани. Не хочу! — Вишня дернула кулаком сверху вниз. В зале смех. В президиуме прячут улыбки. — Не в том беда, что человек, осердясь, рявкнет, как Шеляденко. Иная дипломатия и обходительность — хуже грубости. К примеру, в часы приема директор выслушать выслушает, а в ответ — ни отказа, ни согласия. Лучше откажи, но не виляй. Руководитель должен быть объективным и прямым человеком.

Молодого инженера Сереброва редко услышишь на собраниях. Но сегодня выступил:

— Тут правильно говорили. Действительно, как это понять? Зайдет человек к директору, тот встанет навстречу, пожмет руку, скажет «садитесь», «хорошо работаете», а после ни за что ни про что подмахнет: «Уволить за непригодностью».

Все поняли, на что намекал.

Николай призадумался над тем, кому благоволит Папуша. Шеляденко он невзлюбил за честность, за резкость, но неведомо почему многое прощал начальнику отделочного цеха Терешкину. Терешкин способен подтасовать цифры «под план», самоуправствует: едва успевает менять вымпелы на рабочих местах — то одна работница у него передовик, то другая, то ни с того ни с сего лучшая становится худшей. И все же в прошлый раз директор предложил избрать Терешкина в партком. Простодушный Серебров выступил против. Кандидатура не прошла. Папуша в долгу не остался: перевел Сереброва в красильный. Тот отказался: «Не мой это профиль…» — «Тогда пиши заявление, увольняйся». — «По собственному желанию?» — «Валяй по собственному». Распрощались, а потом он же наложил резолюцию: «За непригодностью».

Папуша выступил шестым. Как всегда, выжидал, не придется ли давать отповедь, если кто скажет в его адрес что-нибудь не так. Говорил общо, но директивным тоном. И что часто случается с руководящими, вышел за пределы отведенных для прений десяти минут. Прошло пятнадцать, двадцать минут…