На землю опустились тяжелые, как ямщицкий овчинный тулуп, сумерки. Справа от большака — заиндевевшие леса, по другую сторону, во всю ширь, — белые пологие холмы да равнина. За сорок верст промелькнул лишь один выселок: утонувшие в сугробах избенки. Рядом бор, роща, а они, будто всем назло, взяли да и вылезли на середину пустоши: дуй, чертова вьюга, а мы, как хошь, не уйдем.

В вечернем небе — блеклый диск луны, студеный, как сам январь в здешних местах. Кучер, рыжеватый парень с шершавыми от мороза щеками, изредка чуть взмахивает кнутом. Зборовский курит, прислушиваясь к заунывному вою ветра: вот она — девственная глухомань, вот она — Русь сермяжная, с ее ухабистыми дорогами, кулачными боями, поножовщиной…

Дорога незаметно перешла в широкую, пустынную улицу. Вдоль нее хребтом тянется наметенный снег. Курятся трубы, и в холодном воздухе дым над крышами поднимается розоватыми вениками.

Кучер подкатил к избе на три окна:

— Принимай, фершал, барина!

— Доктора, Фома, а не барина, — поправил Зборовский. Выволок припорошенный сеном чемоданчик и вылез из саней.

Взвизгнула промерзшими петлями дверь. Кто-то засуетился на крыльце.

— Фонарь давай сюды, Дашка! — Голос фельдшера, как всегда, сиплый.

— На, держи, Андреян Тихныч! — Вспыхнувший огонек осветил женские руки.

Приплясывая на снегу, Фома разминает затекшие ноги. Потом, припадая на одну, с детства усохшую, неторопливо взбирается обратно на козлы.

Доктор спохватился, вынул кошелек и протянул ему двугривенный.

— Зря балуете. — Фома все же снял рукавицу и, подбросив монету на ладони, насмешливо скривил губы. — Чаевыми житьишко не сдобришь. — Потом распахнул свой широченный тулуп, сунул деньги в карман штанов и хлестнул лошадь.

— Ну и морозец! — покрякивая, Андреян разложил возле русской печи подбитую лисой шубу приезжего. И пока тот стягивал с себя валенки, любовно поглаживал мех.

В избе тепло и тихо. Слабо тикают ходики с гирей на ржавой цепочке. Горница заметно разнится от черной половины избы. На крашеном полу — домотканый полосатый половик. На столе — керосиновая лампа с пузатым стеклом. Она освещает, образа с голубой лампадкой, обеденный стол на крестах, высокую кровать с горой подушек и зубчатым кружевом подзора.

— Милости просим. Присаживайтесь куда хочете, без разбору, — усердствует Андреян.

Доктор опустился на широкую лавку.

— Так-так… А я-то ужо порешил, что недосуг вам нынче приехать. Аль к Леонтию в Мушары завернули?.. — любопытствует хозяин. — У него, сказывают, дифтерит в двух деревнях объявился?..

Андреян и Леонтий — фельдшера смежных участков. Они не то чтоб враждовали, но ревностно подмечали друг у друга малейшие изъяны в лечебных делах. И хотя заразные болезни непрошеными гостями забегали то в одну, то в другую деревню, каждый непременно бахвалился: «Гляньте, у Леонтия нынче корюха, а у меня нету». Или: «Андреян-то оспу проворонил, мрут у него, а нас обошла — ни единой рябинки».

Андреян сосредоточенно роется в комоде и ворчит себе под нос:

— Да пропади она пропадом! Да где ж она, скатерка?.. Дашка! — Наконец извлекает сверкающий белизной кусок льняного полотна и расстилает поверх голубой, местами потертой, клеенки. — Дашка, самовар подавай! — Долго копошится, тяжело ступая то на черную половину, то в горенку. Уставляет стол яйцами, пышками, картошкой, квашеной капустой. Достает из-за иконы заветную бутылочку монопольки.

Выпили. Почувствовав в крови хмельное брожение, Зборовский вдруг вспомнил слова матери: «Смотри, Сергей, сопьешься в глуши».

— Ну как у вас тут, в Комаровке, пьют?

— Пьют-с, доктор, отменно-с пьют.

— И дерутся?

— Всяко случается. Уряднику делов хватает. Водка белая, а душу чернит.

Вошла Даша. Принесла наполненный до краев глиняный горшок варенца под красной запеченной пенкой. Поставила на стол медный шипун-самовар и присела у двери. Всё молча, будто в горнице никого, кроме нее.

— Слышали, — продолжает Зборовский, — по волостям идет запись в союз христиан-трезвенников? Найдутся у вас в Комаровке охотники вступать?

— Вряд ли, — махнул рукой Андреян. Неожиданно мясистый нос его задергался, на глазах проступили слезы, но чих не состоялся.

Зборовский знал, что Андреян Степнов, хотя и слыл самым радивым фельдшером, имел слабость к спирту, который получал для амбулатории. И не раз потому грозили его сместить.

— За… христиан-трезвенников, — пошутил доктор, опрокинув еще одну стопку. — А что ваш помещик… как его, Кутаевский, не приехал?

— Обещают пожаловать. Да, видать, не тянет. Сами всё больше по заграницам. Летось наведался на две недели, ан не сидится дома, жуть его берет с тех пор, как в шестом году мужичье станового убило.

— За что?

— Наслышались манифесту и вздумали меж собой поделить барскую землю. Ну а пристав — закон!.. Подвернулся под злую руку на сходбище, и показали ему «закон»… — Андреян повременил и, в свою очередь, спросил: — Сюда вести дошли, будто потребительские общества учреждают. Верно?

— Да. Учреждают. В Рубцовской волости, в Заозерье. Кстати сказать, председателем там поставили фельдшера. В Гречихине лавку свою открыли. По сему случаю молебен отслужили. С водосвятием! Сам видел: товары там всякие — сахар, соль, чай, керосин — дешевле, нежели у лавочников.

— О-о-иньки! — вдруг протяжно вздохнула девушка, отдавшись, видимо, каким-то своим мыслям.

Лампа приходится наискосок от фельдшера, и его седая, не очень короткая борода заслоняет часть угла, где уселась Даша, прислонив голову к стене. Русые, на прямой пробор, промасленные волосы слегка прикрывает белый шерстяной полушалок. Длинная темно-синяя, в клетку, домотканая юбка. Ситцевая, в обтяжку, кофта.

Хозяйки у фельдшера нет. Три года назад овдовел и вскоре потерял десятилетнего сына: их унес тиф. В ту весну во многих губерниях косил он людей. Оставшись один, Андреян переложил все домашние хлопоты на Дашку — круглую сироту, с малолетства приютившуюся у них на подмогу хозяйке не то в роли няньки, не то батрачки.

Зборовский, щурясь, посмотрел на Дашу. Оттого ли, что выпил лишнего или разговоры иссякли, фамильярно спросил ее:

— Почему замуж не выходишь?

Ни слова в ответ.

— Чего молчишь, будто язык отсекли? — набросился на нее Андреян. — Раз спрашивают доктор — положено отвечать. Эх, деревня!

Девушка исподлобья взглянула на фельдшера. Чуткие брови ее сдвинулись.

Андреян с досадой оторвал клочок от газеты, набрал из железного коробка щепотку табаку и скрутил цигарку. В пальцах — мелкая дрожь.

— Невеста! За душой ничего, а туда ж… го-ор-дая! Намедни объявился жених, сваху Степанидовну заслал. Вроде бы я ей, Дашке, отец. Приходит сваха да по старинке: «Не было, мол, снега — не было следа, снег выпал — и след к невесте выпал». И не то чтоб жених из бедных — из богатых. Дашка, она, конечно, девка справная, не кривая. На такой не зазор жениться. Домовитому мужику в крестьянстве без бабы никак невозможно. Хоть и хуже мне без Дашки будет, да ладно, думаю, не резон девке засиживаться. Угощенье поставил, зазываю ее в горницу. А она сразу и брякни: «Нечего зря языками чесать. Не согласна!» Хотя бы для виду, как положено, покуражилась. А у нас в деревне как? Раз жениху откажет, два откажет, и пойдет слух: «Бракует». Роняет себя этим девица. Гордость в жене ни мужу, ни свекру, ни золовкам не любы. Время Дашке закон принять, семьей обзавестись. А то, смотришь, перестаркой станет: чай, восемнадцатый уже…

Сидя все на том же месте у дверей, она безразлично слушала их беседу, будто речь шла о ком-то другом. Слушала, слушала, потом рывком встала и с усмешкой бросила: