Положил ей на голову руку и тепло, словно дочери:

— Письмо тебе, Дашенька. И мне отдельно. Прочтешь — потолкуем.

Сел подальше к столу и занялся бумагами. По голосу, по тому, что долго тянул, по этим словам: «Прочтешь — потолкуем» — догадалась: письмо от человека, который был ей так дорог. Был?

«Если скажешь…» А если не скажу? По всему ясно: хочет остаться в Питере. Нет, силком мне тебя не надо. Брать взаймы любовь у другой не хочу.

Соколов поднял голову:

— Прочла?

— Да.

— Не ожидал от Сергея Сергеевича.

Встала. Заправила конец платка за борт полушубка. Пальцы — ледяные сосульки.

— Пойду я.

Что ж, навидалась в своей жизни досыта всяких трудных бабьих судеб. Собственная в конце концов не хуже.

А ведь не так уж тебе, Даша, было плохо. Советская власть даровала тебе и твоему сыну жизнь совсем непохожую на прежнюю. Ты крепко стоишь на ногах. Себя и сына прокормишь.

Мальчуга растет здоровеньким, драчливым. С каждым днем познает он в мире прежде незнаемое. Чем дальше, тем больше походит лицом на отца. Ты, Даша, записалась в коммунистическую ячейку, а сынишка в школу пошел.

— Нельзя, Дашк, отдавать всю свою жизнь одному только ему… сыночку, — вразумлял Фомка, сам к тому времени заимевший семью. — Что одной-то мытариться?

И слушать не хотела. Есть у нее великая, чистая радость: сын. И никого, никого больше ей не нужно.

Шли годы. В село дали электрический свет. Впервые избы без керосиновых ламп. Фонарей на улице, правда, маловато — возле сельсовета, клуба и мельницы.

Далеко раскидала Комаровка своих детей. Иные, даже прочно осев в крупных центрах, не теряют связи с сельчанами. А кое-кто, завладев дипломами, возвращается обратно к земле — зоотехниками, агрономами, учителями. В воскресные дни девчата и парни, как и встарь, выходят на гулянку. Какой была Комаровка, как худо в ней жилось, многие уже и не знают. Это — история. Нынче все идет по-иному. Другая одежда, другие песни поют. Так что лапотная, сермяжная глухомань юродивого горемыки Проньки навечно канула в прошлое.

Пьянки? Драки? Случается и такое. Сватов к невестам тоже подчас, по старым обычаям, засылают. Церквушечка уцелела. Но, вместе с тем, над соломенными избами поднялись пики радиоантенн. Комаровка слушает передачи из Глыбинска, из самой Москвы, и никто не считает это кознями антихриста.

За домом в третий раз проголосил петух. Возле окон зашуршал листьями тополь.

Дарья Платоновна взглянула на сына: сидит на ступеньке, лущит зубами ветку, тоже свои думы думает.

— Посмотри, мальчуга: светает, пойдем досыпать.

Осенний ветер шебаршит в листах кровельного железа, рвет клочья с туч, низко нависших над домами и сеет по земле холодный ситничек. Следуя давней привычке, профессор Зборовский направился в клинику пешком. На полпути сел в трамвай и — прямо до Круглой площади. Хочется побродить, просто посмотреть город, но некогда, всегда откладываешь, в другой раз.

Город ширится. В прошлом он имел всего-навсего литейный завод, текстильную фабрику и Университет с медицинским факультетом. В тридцатом году факультет обособился, переехал на дальнюю окраину. Так вырос медицинский городок. Возникла и новая улица — Боткина… Нет, Верочка не понимала той перспективы, которую открывала перед ним самостоятельная работа. Артачилась, наотрез отказывалась покинуть свой «милый Петроград». Но заманчивость стать профессоршей пересилила. По правде говоря, и сам уезжал с нечестной мыслью: ладно, думал, пробуду года три-четыре в Ветрогорске и — снова к берегам Невы.

Институт мало в чем уступает ленинградскому. Полторы тысячи студентов. Если раньше выпускал до семидесяти врачей в год, то теперь во все концы страны отсюда уезжают до трехсот. Дисциплин гораздо больше, чем в Юрьевском университете, из новых — социальная гигиена, общественные науки…

Он принял клинику факультетской терапии, созданную профессором Разуваевым. Что поразило в ней — это крайняя приземленность научных работ. Проблемы? Вообще говоря, о них здесь думали, но довольствовались проторенными дорожками. Хотя, казалось бы, все возможности налицо: доценты, ассистенты, аспиранты. И даже творческое содружество — Ветрогорское общество терапевтов имени Мечникова.

…Раннее утро еще не успело растворить черноты ночи, еще мерцают на столбах больничного двора электрические фонари, а из высокой трубы кочегарки уже клубами валит дым: на кухню дали пары, в огромные медные котлы закладывают завтрак.

Медицинский городок пробуждается чуть свет. Обычно профессора приходят позднее врачей: кто в десять, кто — к одиннадцати. И только двое неизменно к восьми: Рогулин и Горшков.

— Приветствую, Сергей Сергеевич! — размашисто сдирает свою кепку Рогулин. На лысую, без единого волоска, голову каплет реденький дождь. Длинноносый сутулый коротыш так неказист, что невольно хочется и самому при нем стушеваться. Встреться такой старикашка на улице, в лучшем случае примешь его за утильщика. А услышишь рогулинскую лекцию, поговоришь с ним, заметишь игру насмешливых глаз, и скажешь: до чего ж он умен и приятен. Как, однако, субъективны представления об уродстве и красоте.

— Что слышно хорошего, Павел Романович?

— Разве у прозектора о хорошем спрашивают? — щурится Рогулин. — Трупы, трупы…

— Опять нагоняете страсти.

— Почему «страсти»? Покойник тот же человек, только совершенно смирный.

По аллее больничного сада из кухни после «пробы» возвращается дежурный врач. Ветер вздувает полы его халата. До конца дежурства еще один час. Последний час всегда кажется самым длинным.

В отделении пахнет жженой резиной: забыли отключить стерилизатор. Санитарка Шурочка вынула тряпку из ведра, выкрутила туго-натуго, намотала на щетку и драит каменный паркет квадрат за квадратом. Шестой десяток пошел ей, а все — Шурочка.

— Как ночь прошла, Шурочка? Много поднавезли?

— Аж в колидор двоих положили. Ту, которая полегче, — сюда, а которая потяжельше — в боковой. Так целеобразнее будет.

В кабинет сквозь открытую форточку вместе со струями холодного воздуха врываются выкрики голосистых нянюшек: на дежурство заступает свежая смена.

Втянув голову в воротник, по мокрому асфальту спешит усатый профессор Горшков. Большие, не по размеру, галоши хлюпают, разбрызгивая грязь. Сейчас он пройдет мимо парадной и поднимется по черной лестнице к себе на третий этаж. Пешедралом, хотя ему семьдесят лет, хотя рядом в вестибюле работает лифт. Нет, пользоваться лифтом он не будет: «Пока аудитории всех клиник не станут общими, проезжать мимо латифундии Куропаткина не смею». Профессор повздорил с профессором. В среду Горшков читал лекцию в аудитории госпитальной хирургии. «Впредь не пущу вас сюда! — заявил ему Куропаткин. — Ваш этаж третий, там и размещайтесь». — «Но, позвольте, речь идет о подготовке кадров! Ваш… наш… помещик вы, а не ученый!» Профессор Горшков бастует. Главный врач меж двух огней.

В углу кабинета на кожаном стуле — кипа историй болезней. Сергей Сергеевич стал просматривать одну за другой: истории тех, кому удаляли миндалины. Толковый человек Белодуб: в один день все в архиве подобрал. И разложил их в таком порядке, будто знал, какую работу намечает шеф.

Проблема тонзилл. В клинике всегда есть над чем призадуматься… Кого в медицине не увлекали эти миндалины в зеве человека! Ничтожные с виду, с чувствительным палисадником капилляров, они — истоки многих бед. Иногда крупные, как тутовые ягоды, — безопасные. Иногда махонькие-махонькие — вредные. Ангина — тонзиллит — нефрит; тонзиллит — суставы — сердце… Почему в одном случае ангина приводит к поражению почек, в другом — к пороку сердца?.. Почему? Наконец, встречаешь ведь больных, у которых не было ангины, и все же — порок сердца. И наоборот: ангина за ангиной, а почки и сердце абсолютно нормальные. Как все увязать воедино? Трудов на эту тему — горы. На съезде терапевтов часть профессуры активно поддержала его, сторонника радикального удаления миндалин. Зато у других — их тоже немало — встретил скрытую и нескрытую оппозицию… Конечно, глупо, другая крайность, — ратовать за удаление миндалин абсолютно у всех больных. Такое направление разве что на руку частнособственническим интересам заокеанских коммерсантов-медиков: бизнес увлек их, едва ли не каждый ларинголог, педиатр и терапевт обучились там технике этой операции, — выгодно!