Давно, поди, сгнил в земле староста. Никого, кроме Ефима, не осталось от семьи. С той самой поры, как взялись за кулаков, разбрелись по свету кучерявинские дочки.
А намедни шла по берегу Комарихи — навстречу точь-в-точь Настенька. В ситцевом платьице, в сапожках, платочком белым от солнца прикрывается. Снова в памяти ожило лютое, страшное. Эта ж девчонка — сразу-то не признала в ней Ольку — напевает песенку, куда-то торопится… Расскажи ей про канувшее в пропасть проклятое время, может, и повздыхает пристойности ради, а близко не примет, не поймет: мало ли чего, тетя Даша, случалось! Что могут знать они о старостах, молодые, выросшие в другой жизни?
Словно не много лет назад — вчера проходила юность. Что с ним, с Сергеем Сергеевичем? В плену? Убит? Письма перестали приходить. Запросить его родных не решалась — не ответят.
— Такая кругом чехарда, немудрено, если письма доктора где-то затерялись, — успокаивал Соколов. — Извещения о смерти нет? Значит, жив. Вернется. Не хнычь, чертова кукла!..
На кого другого — обиделась бы, но у Соколова и бранные слова звучат лаской.
Шли месяцы. Соколов перестал говорить утешные слова, но от себя не отпускал: «Поработай у меня». На экзаменах в школе сестер председательствовал член земской управы. Знания четырех, в том числе Даши Колосовой, снискали особую его похвалу.
Вскоре в мир ворвался еще один звонкий, о, какой звонкий детский плач. На свет божий явился сын, плоть и кровь доктора Зборовского.
Впервые встретилась с тем, о чем по своей неопытности никогда не мыслила. Имя новорожденного? Имя новорожденного внесли в церковную книгу: Николай. Ну ладно, пусть будет наречен Николаем. А фамилия? Кто его отец? Выходит, ее сын не вправе носить фамилию отца?
Дорого же обошлось тебе, Даша, своеволие, которого не сломил даже Сергей Сергеевич. Не о себе думала, когда крестила, не о своей судьбе — о сыне, у которого впереди безотцовщина.
Так Соколов стал крестным Николая и дал ему свое отчество. А по существующим законам для внебрачных детей, фамилию в метрике записали материнскую: Колосов, Николай Варфоломеевич Колосов.
Сын. Что будет с ним дальше? Об этом силилась не думать. Закроет глаза — жутко, так жутко и больно, что лучше не думать.
Далеким гулом докатывались в Нижнебатуринск события, каких в то время на русской земле было немало. И Советская власть вошла в городок с виду спокойно — в лице большевика Кедрова, бывшего земского следователя, а ныне председателя уездного исполкома.
Конец войне. Сколько полегло в ней! Сколько вдовьих слез. А вдруг он жив?.. Но об этом мечтала как о несбыточном.
Комаровский фельдшер, сменивший Андреяна, подался в другие, где посытнее, края. Она же запросилась на освободившуюся вакансию. Соколов не перечил: еще раз такого случая не представится. Лекарскому делу обучена, в земской лечебнице кое-чего насмотрелась? В добрый час!
Обратно, домой.
Как поступить с книгами Сергея Сергеевича?
— Забирай, — велел Соколов, — пригодятся. Оставлять незачем. Вернется — рад будет, что сохранила.
Вернется? Три года ни строчки. Да если жив и не дает о себе знать, разве жив?
Возок доверху набит мешками — книги. Глянула на них, и глаза застлало слезами. Рывком прижала к груди малыша и понесла, почти побежала к возку. Если бы ей сказали: хочешь добыть счастье сыну — носи его вот так, не передохнув, на своих руках — неделю, две, месяц… ей-богу, не присела бы. Потому что этот, доверчиво прильнувший к ней теплый комочек, черные волосики, голубые глазенки, острые реснички-иголочки, дороже собственной жизни.
Осень. Дождило. Размыло дороги, разбухли болота, бесконечно мокли поля. Река Комариха беспокойно гнала свои потемневшие воды в сторону Нижнебатуринска.
То, что вернулась, в Комаровке не вызвало удивления, так и положено: своя! В городах голодуха, бесхлебица, а в деревне корешок погрызешь — и то пища. Ею и сынишкой поначалу мало кто интересовался. Время бурное. Была одна революция, когда сбросили царя. Потом — вторая. Земли помещиков крестьянам раздают. По-новому все. И новое действительно все окрест всколыхнуло. Куда пугливость у народа подевалась?
Из Нижнебатуринска приехал Кедров. Пригласил всех на сходку. Собрались прямо на лужку позади дьяконова двора. Мужички пересмеивались: и баб, вишь, на сходку зазывают, вырядились, что на гулянку.
Кедров в Комаровку наведался не зря: велено создавать комитеты бедноты. И ведь до чего дело дошло: председателем комитета избрали хромоногого Фомку Голопаса, у которого и фамилии-то настоящей не было. И ее, Дашу, вместе с ним ввели в комбед. Поначалу отнекивалась: мое дело людей лечить. Не послушали: грамотная, протоколы будешь писать.
— Как живешь, Колосова? — остановил ее Кедров, когда возвращалась к дому. Задал и второй вопрос: — Сын у тебя, кажется?
— Сын.
— В чем нуждаешься?
— Ни в чем.
— Ходят ли комаровцы в амбулаторию?
— Чего ж не ходить им. Хворей хватает. Да вот с лекарствами не густо.
— Будем помогать. — Записал ее просьбы к себе в книжечку.
Протоколы… Новые понятия входили в Комаровку. Как разобраться, как найти свое место в неукротимом буреломе? Хлопот прибавилось. Хлеб приходилось отдавать по разверстке в город. Богатеи утаивали, закапывали зерно в ямы, вывозили втихую на базары подальше — в селения соседнего уезда. От Кедрова пришла бумага: хлеб отбирать круче, и прежде всего у кулаков. Оставлять из расчета по двенадцати пудов на душу, А кто запасся картофелем, тому по девять.
— Так распорядилась Советская власть, поскольку в городах рабочий класс голодует, — сказал Фомка, после того как она зачитала комбедовцам бумагу. А ей никак не преодолеть нажитой годами робости перед амбарами, коих сроду сама не имела.
Фомка, теперь его кличут Фома Лукич, сменил — давно пора! — лапти на русские сапоги. Ходит в них от избы к избе, на поле, в соседние деревни. Выбирает в своей обнове места посуше. Но в непогодь грязища в Комаровке такая, что хоть меси, хоть караул кричи.
Довелось ей побывать на волостном крестьянском съезде. Перед всеми вслух читали речь Ленина. Еще плохо, очень плохо понимала, что к чему. Но ясно припомнила клетчатый узел, который припрятал у нее в кладовке Фомка, и слова листовок: «…Развязать путы… путы бесправия, голода и темноты».
Вскоре стало известно, что в Москве совершено злодейское покушение на жизнь Ленина. Ленина!
Комаровка претерпевала величайшие превращения.
Снова приехал Кедров. Злой, гневный. Собрал комитетчиков. И пошел говорить! С севера, от Белого моря, напирает армия англичан и французов, высадившаяся с кораблей на Мурмане и в Архангельске. Там нашим туго, понимаете? С востока наступают чехословаки, бывшие военнопленные. Они заняли Урал, часть Сибири, вошли в волжские города Самару, Сызрань, Симбирск. А в Ярославле — слыхали? — эсеры пытались вкупе с монахами и белогвардейцами поднять восстание против Советской власти. А вы, граждане бедняки, перед кулачьем на попятную.
— Это же преступление! — возмущался он. — Зерно уплывает, кулаки тайком по ночам ведут обмолот, а вы рты разинули.
Приказал: раз учет хлеба в копнах ни к чему не приводит, проверять его в натуре в каждом дворе, поголовным обходом.
— Или не понимаете, — продолжал он горячо, — что комитетам бедноты положено защищать интересы трудового народа? Что враги ваши — богатеи, спекулянты, мародеры и самогонщики?.. К старому нет и не будет возврата! — хлопнул ладонью по столу и — может так показалось Даше — задержался взглядом на ней.
Хорошо, что на свете есть такие, как он, неподкупные, закаленные правдою, люди.
Неожиданно комаровскую фельдшерицу вызвал Нижнебатуринский здравотдел. Им ведал Соколов.
— Получишь врача, Дашенька, — сообщил он. — В неделю раз на прием хватит?
— Хватит.
Спросил о делах на участке, хотя знал, в чем там нужда. Кого взяла в санитарки? Кто за крестником присматривает, пока объезжает деревеньки? Есть ли в Комаровке сахар? Как всегда, говорит сначала о незначащем. Зачем уводит в сторону? Где ж оно, главное?