Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Возвращаясь темными, пустынными улочками, Даша приникла головой к плечу Сергея Сергеевича:

— А вить Августина Николаевна и Арстакьян — тоже, как и мы, — без церкви.

— Во-первых, не «вить», а «ведь», а во-вторых, откуда ты знаешь?

— Сама со мной поделилась. Выходит, не обязательно?

Глава XIV

Зима нехотя убиралась из городка. Да и плохо ли ей тут? Сугробов не убирают, они лежат на улицах до тех пор, пока не растревожит их весенняя оттепель. Ребятишкам в Нижнебатуринске раздолье — лепят вволюшку задастых снежных баб, ставят их рядком по обочинам дорог, словно злых сплетниц.

Однако весна — бывалый дворник — растопила снег. И изошли те бабы слезами, потекли вдоль улиц. С последним морозом отошел март. Галки накричали тепла. Потянул ветерок с юга, вскрылась Комариха, и во дворе не весна — сразу лето: теплынь, ласточки шныряют у самых окон.

Приехал Фомка. Он по-прежнему обслуживает комаровского фельдшера. Но восторгов по его адресу не расточает:

— Не чета Андреяну. Не того характеру: жмот. Голоштанники, говорит, в твоей Комаровке живут, что ни изба, то пустые стены да тараканы. А сам: курочку поднесут — премного благодарен, заплесневелый пятак — и на том спасибо, яичек в платочке — тож пригодится. Ничем не брезгает. Хозяйством обрастает. Бабу свою Авдотью величает «Дусёк… Дусёк…» Настоящий живоглот. Шкура! Ну да мы еще ему покажем!..

— Кто «мы»? — спросила точь-в-точь как Сергей Сергеевич Арстакьяна. Фомка пропустил вопрос мимо ушей. Поднял Дашу цепкими, сильными руками и встряхнул, как пышный букет:

— Ох, девка, какая ты авантажная стала!

— Отвяжись! — вскрикнула и испуганно оглянулась, не вошел ли доктор. — Ишь залестник выискался.

Она потчевала земляка. За обедом расспрашивала о комаровских новостях. Фомка хлебал торопливо, упрямо зачерпывал ложкой макаронинки, а те непослушно соскальзывали обратно в тарелку.

— Слышал, Дашк, ты тут… ну, в общем, у доктора… Так ежели он к тебе с плохим, откройся напрямик. Мы ему перцу зададим.

Зарделась.

— Чумовой! Жена я ему, понял?

— Венчанная?

— И все-то тебе знать надо?

Даша сбегала в погреб за квасом. Земляк. Односельчанин. Любой оттуда — нужды нет, что сбоку припека — самый близкий тебе. Потолкуешь с ним, и словно наведалась на родное пепелище. Земляк… До Комаровки рукой подать, а далеко, ох как далеко. Не семьдесят — вся тыща верст.

Когда возвратилась, застала Фомку в кухне на том же табурете: перематывал порыжевшие от дорожной пыли и пота портянки.

— Верно, что Ефим порешил себя? — спросила.

— Бабы балабонят, а ты и уши развесила. Никуды такие, как Ефим, не деваются. Одно точно: людям на глаза не кажется… Про Ваську — это истина: по сей день в остроге. Была у нас передряга. Беспокойство, кутерьма в округе. Сама знаешь, каково на сплаве-то гнуть горб. У Кутаевского не шибко разжиреешь, а все ж — приработок для мужика. Платил грош да еще надумал сбавить, ну вот плавщики и озлилися, пошли скопом к нему: плати по закону, как нанималися. Орут, свистят. На барина страху нагнали, тот стражников кликнул, мужики — в разные стороны. Кто опосля ночью подпалил усадьбу — бес его знает. А только забрали Ваську, потому как буян он. И еще троих, которые поотчаяннее. Таперича жди, покуда разберутся.

О себе — ни слова. С виду Фомка простак, дуралей, рыжий, а в глазах плутоватость. Засунул руку в мешок, приваленный к стене:

— Дашк! У меня к тебе разговор… сурьезный… Только сумлеваюсь я… как встретишь?

— Ну вали, выкладывай.

Вынул из мешка завернутый в клетчатый платок узел:

— Припрячь до времени. — Опасливо покосился на окно. — Да поживей.

Взяла узел. Что в нем? Сунула под стол.

— Ошалела! Подальше, Дашк, куда-нибудь убери. Да, смотри, уговор: пущай никто, даже доктор твой про то не ведает.

Выйдя за ворота, он огляделся по сторонам и зашагал через дорогу в харчевню. Что за притча? Это после ее-то сытного обеда?

Отнесла узел в кладовку. Туда Сергей Сергеевич не ходок. Краденое? Фомка не вор, нет у него такой повадки. На худое не пойдет. И все же ее обуял искус. Размотала потихонечку клетчатый платок, ослабила шпагат и вынула из пачки ровнехонько обрезанных бумаг листок. Приоткрыла дверь, на свету прочла напечатанное крупным шрифтом про то, как мужики с Волыни и Подолии, из прибалтийских губерний подаются на чужую сторону, в заморские края. За счастьем. Ищут его, да напрасно… «Надо побольше общаться с сознательными городскими рабочими, — перебирала она похолодевшими пальцами белый листок. — …Совместно с борющимся за право всего народа городским, фабрично-заводским рабочим русский крестьянин найдет в себе силы развязать путы, которые на его руках и ногах, — путы бесправия, голода и темноты.

Тогда будет действительно хорошая жизнь и у себя на своей земле, которая пока что является не матерью, а злой мачехой».

Один за другим перед глазами ее прошли сельчане. Мало кто сытно жил. Одни шли на приработки к Кутаевскому, другие — подавались к зиме в города: плотничать, бондарить. Кто же те добрые души, заглянувшие в бедняцкие избы? Получается, что о комаровских где-то думают — о ней, Дашке, о Фомке Голопасе, о солдатской вдове Агриппине, батрачившей на барских огородах? О тех, кого жизнь не гладит, а мнет.

Положила листок обратно, затянула шпагатик, свернула узел и пихнула его подальше за старую плетеную корзину с тряпьем. Ох и накличет Фомка беду! Нехорошо таить от Сергея Сергеевича, но раз взяла, значит, слово дала. А все же страшновато…

Сергей Сергеевич вернулся домой раздраженным. Швырнул ботинки в угол и завалился на диван лицом к стене. Ровно в комнате вовсе нет ее, Даши. В другую минуту подошла бы, а тут — и навязался же этот Фомка! — может, Сергей Сергеевич проведал про то, что приходил он, и дуется: почему сама не расскажет. Доктор ты мой доктор! Расскажу. Сейчасочки вот и расскажу.

Подошла. Не поворачиваясь, он протянул назад руку и сжал ее, Дашину, у запястья: не беспокойся, мол, все будет в порядке.

Что же случилось?

А случилось возмутившее его до крайности.

Зборовского вызвали в полицию. Пристав с паточно-сладкими ямочками на щеках, не в пример другим людям своей профессии, добродушен. Окутанный плотной завесой дыма, он сидел при закрытых окнах в насквозь протабаченном кабинете.

— Присаживайтесь, господин доктор. Вы сочинитель сих творений?

Злосчастный «Будильник»! В нем действительно напечатали его статьи, причинившие немало неприятных минут. Обе помещены в одном номере. Вот первая — «Сельские сестры». Здесь он, доктор Зборовский, рассказывает о большой, благородной миссии, которая ждет питомцев школы в царстве дикости, варварских способов лечения, где иногда фельдшера не дождаться месяцами. Пусть же сельские сестры смело противостоят знахаркам! Пишет, как трудно найти желающих обучаться. И еще не легче изыскивать средства: в земской управе не очень охотно идут на расходы. Но есть уверенность, что начатое будет доведено до конца.

На другой полосе газеты вторая его статья: «Слово о „Капле молока“». В нескольких местах фразы подчеркнуты красным карандашом: значит, даже эту газетку тщательно прочитывают полицейские чины?.. Он пишет о том, сколь нерешительно и робко прокладывает себе дорогу в нищей России все новое. Он ратует перед земством о создании детского лечебного учреждения «Капля молока» — для неимущих матерей, которые лишены возможности кормить грудью своих младенцев. Такие пункты нужны, чтобы дети могли получать молоко, взамен которого грудников морят соской из жеваного хлеба. Почему бы Нижнебатуринску не показать достойный пример? В качестве доводов приводит данные и факты, обнародованные в свое время в разных источниках, — как выяснилось, неведомых нижнебатуринской полиции. Вопрос о «Капле молока», пишет он, нельзя рассматривать оторванно от той чудовищной обстановки, в которой растят младенцев. Их гибель стала величайшим бедствием. Даже туберкулез уносит меньше жертв…

25
{"b":"904064","o":1}