В кабинет быстрым шагом вошел Белодуб. Вынул из папки листки бумаг, зажатых скрепкой, положил их на стол и бухнулся в кресло.

Говорят, каждый профессор имеет на кафедре своего «первого человека». Назовите его «правой рукой», «любимчиком», как хотите. Он может быть доцентом, ассистентом, аспирантом, даже обыкновенным студентом. Но этого «первого» всегда отличишь от других: по тому, как сидит вполуразвалку, по легкости ли беседы его с шефом, потому что именно его, а не кого другого, просят быть ходоком к профессору.

Белодуба в медицинском городке нарекли «вице-Зборовским», хотя повода к тому никакого. Сергей Сергеевич сдержан, всегда опрятен, каждой нянюшке кивнет. Андрей же Карпович Белодуб что ураган: все бегом да бегом и «здравствуйте» не заметишь, сказал или нет. Гордый? Ничуть. Просто весь до макушки в делах. А не появится в клинике день-другой, профессор без него, что без дудки пастух: и врачей не дозваться, и семинары срываются, и вроде не знает, кого из больных вне обхода осмотреть, кого на лекции демонстрировать.

Белодуб сидит бледный. Ранние ломаные морщины. Клочья не разбери-бери как зачесанных волос. Нос мокрым платком вытирает.

— Загрипповал?

— Да. Целых две главы отгрипповал. — Указал глазами на рукопись. Поджал левое колено к животу. — И язвочка обострилась. — Правую ногу вытянул вперед, вертит ботинком, словно Чаплин на экране.

Нет, «вице-Зборовский» ничем не походит на шефа, не похож ни на какого «вице».

— Вы что-то хотите сказать мне, Андрей Карпович?

— Хо-тим, — едко скривил губы, — хочу сказать, что номер с Куропаткиной вам не пройдет.

— Почему «номер»?

— Потому, Сергей Сергеевич, что блат противопоказан даже профессорам.

— Насколько мне известно, вопрос об аспирантуре Куропаткиной решен в ее пользу. При чем тут вы, Белодуб?

— При том, что комиссия по распределению направила Куропаткину на Дальний Восток. А она отвертелась: «Сами поезжайте! Я же из Ветрогорска — никудышеньки». Еще бы!.. Папочка — профессор, дружок их дома — директор института, а добрячок Зборовский предоставляет аспирантуру… Лафа!

— Не скрою, охотно беру ее: диплом с отличием, знает английский. Отец ее действительно просил меня…

— Уже три часа, Сергей Сергеевич, — объявляет, входя, Бурцев. Такое открытие доцент делает ежедневно. Оно означает: «Ухожу». Всякий раз ровно в три, ни минутой позже, появляется он в кабинете, вынимает часы из карманчика брюк, считая своим долгом доложиться. Но вовсе не для того, чтобы узнать, нужен ли шефу.

— Придется задержаться.

— Почему?

— Будем составлять план научных работ.

— Я уже продумал свой план на будущий год.

— А не лучше ли… начнем с того, что сделано вами в нынешнем?

— Вы имеете в виду методику лечения абсцессов легкого?

— Хотя бы.

— У меня теперь другое на уме: решил заняться новокаиновой блокадой при… Кроме того, собираюсь…

— Одним словом, Виктор Михайлович, как всегда? И тэ дэ, и тэ пэ?

Доцент Бурцев в каждой новой теме — ни одной не доводит до конца — заранее авторитетно предрешает исход поисков. Трудно воспитать в себе равные отношения к людям. Вместе с кафедрой унаследовал от Разуваева Бурцева и Белодуба. Первый из них вежлив, голоса не повысит, а ты весь кипишь. Второй же наговорит кучу дерзостей — зла на него никакого. С ассистентом легко, но доцент… Здесь он или нет его — клиника сама по себе, доцент сам по себе.

— Чуть не забыл, — спохватился Зборовский. — Загляните-ка, Виктор Михайлович, сегодня вечерком ко мне домой. На часик. Набросаем вчерне расписание лекций и семинаров на семестр.

— Помилуйте, Сергей Сергеевич, дня, что ли, мало? Этак ни в театр, ни в баньку не сходишь…

Белодуб неприязненно взглянул на доцента:

— Завидую вашему свободному времени и вашим свободным мыслям. Впрочем, — добавил он со свойственной ему откровенностью, — не завидую ни тому, ни другому.

Николай идет к одноэтажному белому зданию, где размещаются профком, партком и комитет комсомола. Обледенелая дорожка посыпана песком. Ветерок предвещает близкую оттепель.

Вчера в театре Инна, коснувшись губами уха, прошептала: «Смог бы ты меня обмануть, как князь?»

Улыбнулся: «Это князья такие вредные. У меня совсем другое социальное положение». Чудачка! Зачем обманывать? Смешно — живя в одном городе, они переписываются, адресуя свои послания «до востребования». В письмах она откровеннее. А встречаясь, говорит о чем угодно, но только не о том, о чем пишет.

В коридор комитета комсомола свет проникает сквозь тусклое стекло двери. Но даже в темноте прошел бы не споткнувшись: столько хожено этим путем!

— Салют, Нюрочка! — приподнял руку над головой.

Не ответила. Ворохом собрала лежащие на столе бумаги и сунула их в ящик. Положила на стол руки, сцепила пальцы.

— Что за церемония? Может, я адресом ошибся? Может, здесь не комитет ВЛКСМ, а… Лига наций?

— Плоско, Колосов! — На бледном лице Нюры ни улыбки. — Видишь ли… Давай, Колосов, начистоту: профессор Зборовский тебе родственник? — Смутилась, и оттого, что он заметил это, смутилась еще больше.

— А тебе-то что?

— Увиливаешь? Отец он тебе?

— Ну отец.

Несколько раз сжала и разжала кулак, словно показывая, что сильна.

— Выходит, ты, Колосов, профессорский сынок? А факт этот в своей биографии скрыл? Получал стипендию, имея обеспеченного папашу? — Лицо-каравай стало плоским, как блин. Белые ресницы, белые волоски там, где место бровям… — Почему прячешься за фамилией Колосов?

Николая охватила гневная дрожь. По лицу и шее растеклись красные пятна.

— Да чепуха это! Понятно? Чепуха! Я сын матери!

Ушел не попрощавшись, предоставив все самотеку.

Еще в раннем детстве знал, что на всей земле единственный самый близкий друг у него — мать. Одна мать. Даже не подозревал, что, как и у других детей, у него есть отец. Учился уже в третьем классе, когда мать впервые открыла ему то, что так нелегко, видимо, утаивала. «Поедем к нему!» — обрадовался. «Подрастешь — свидишься, — ответила. — А пока нельзя». Почему нельзя, не укладывалось в его головенке. Мог ли он, мальчишка, знать, что в человеческой жизни бывает и так: где-то есть, здравствует кровный отец, а сыну дорога к нему заказана.

Когда поступал в институт и слесарем на завод, анкетные вопросы не смутили, рука легко вывела: «Отца не знаю, живу с матерью». Как быть теперь?.. Что связывает его со Зборовским? Очень немногое. Мать уговаривала навещать Сергея Сергеевича. Теперь он ближе знает его. И зла к нему нет, и жалость какая-то появилась.

А Нюрка? Неужто она в самом деле сухарь, машина законностей, не вникающая в человеческую сущность?

Возникло «дело».

Унизительно доказывать, что ты не верблюд. Что есть вещи, которые не втиснешь в анкету. Что ни одна анкета ни в какие годы не давала исчерпывающих данных о живом человеке. Зборовский существует? Да. Николай Колосов его сын? Да. Получал стипендию? Да. Мог отец-профессор прокормить сына-студента? Да. Со стороны все соответствует истине. И тот, кто состряпал анонимку, — а кто кстати? — попал в самую точку, знал, во что целил.

— Самосуд себе учиняешь? — узнав обо всем, возмутился Бориска. — Черт знает что! Не принимай близко к сердцу.

— Иначе не умею! Я говорю Нюрке: дай взглянуть на письмо. Не показывает: «На бюро будем разбирать».

— На бюро? По анонимке? Брось валять дурака! Анонимка — документ трусов.

На заседании комитета комсомола Бориска вспылил:

— Хватит косточки перемывать: Колосов — Зборовский, Зборовский — Колосов… Фамилии сути дела не меняют. Вы чего добиваетесь?

Все же Бориска забеспокоился. Хорошо знал Нюрку Кирпу, эту бесстрастную флегму, охочую до судилищ. При такой святоше дело может обернуться всяко. А Николай озлоблен, выбит из колеи. Зачем, говорит, идти на судилище, если приговор вынесен авансом? Плюну на все, и — айда в Комаровку.