Кого бы послать? Бурцева? От точки до точки разжуй ему — все равно вернется ни с чем, скажет: «Главного инженера на месте не было…» А директора? «К директору вы не направляли…» Послать Белодуба? Еще хуже: откажут — взорвется, нажалуется куда-нибудь. Патологически честный человек! Разве что аспиранта Лагутина?.. Этот тонко, ровненько всех, кого надо, обойдет, ни одного угла не срежет.

В дверь постучали и тут же ее приоткрыли. Лагутин. Вежливость соблюдена, а то, что вошел, не дожидаясь ответа, неважно.

— Вы завтра будете на заседании ученого совета, Сергей Сергеевич?

— Очевидно.

— Завтра защищает кандидатскую врач из Института переливания крови… Он очень волнуется.

— Волнуется? А, собственно, почему вас интересует защита?

— Этот врач — муж моей сестры.

— А-а…

— Он очень способный.

— Это покажет завтрашний день.

Юрочка играет в мальчика. Но неподвижное лицо его со сглаженным переносьем не вяжется с ребячеством.

Зборовский взял со стола листок-конспект и быстрым шагом направился к двери: пора на лекцию.

— Прихватите, пожалуйста, Юра, эту кипу, — здесь двадцать четыре истории болезни, отдайте их старшенькой, пусть снесет в архив. Мне они больше не потребуются… Так ваш родственник, говорите, очень взволнован?

— Да. Боится вашей эрудиции.

Проходя по коридору, в дальний его конец, не сразу оторвался от слова «эрудиция». Собирался этим польстить? В клинике балуют Лагутина. Наркомздрав спустил директиву: усилить руководство аспирантами. Юрочке она в самый раз — разомлел: выхаживайте меня, я еще маленький. А Мечников в его годы стал профессором…

В аудитории амфитеатром уходят вверх ряды откидных парт. Удобно и лектору и студентам. Все, что пишешь на доске — она во всю стену, — видно каждому. И каждого видишь ты сам. Можешь обратиться персонально: товарищ третий справа из десятого ряда, прошу сюда… Или — товарищ из… не мешайте слушать соседке. И все-таки для четвертого курса аудитория тесна: двести пятьдесят человек. Душно, как в бане.

На подвесном штативе — таблицы. Доску прикрыл белый экран. Напротив волшебный фонарь. Весь первый ряд заняли Бурцев, Белодуб, Лагутин и остальные: присутствие всей кафедры на лекциях обязательно. Таков твердый порядок, заведенный еще профессором Разуваевым.

…Сегодня — ревматизм. Другие темы иногда поручал читать Бурцеву или Белодубу. Но ревматизм! Слишком глубоко увяз в этой проблеме, чтобы уступить ее другим.

Итак, начнем. Ревматизм.

Тяжелым, неразгаданным недугом шагает он по земле, унося миллионы жизней. Вопрос, который издавна не дает покоя ученым. Этиология заболевания до сих пор неясна. Полагают, что вызывается оно не одной, а совокупностью многих причин.

Пути и методы его ранней диагностики, как и прежде, остаются загадкой. Начало болезни легко проглядеть. Врачи жонглируют диагнозами: «плеврит», «грипп», «туберкулез». Важно не то, что ошибаются, а что могут прозевать поражение сердца. Что мы имеем для вспомогательной диагностики?.. Другое дело — тиф: посеял кровь, выросла палочка Эберта — пиши в историю болезни: «брюшной». Увидел в мазке крови спирохету Обермейера — пиши: «возвратный». Поставил человека под рентгеновский экран — сразу видишь: каверна или абсцесс, плеврит или крупозка. Все ясно.

Усмехнулся про себя: и тут далеко не всегда все ясно. Но для студентов нужно читать проще. Лекцию строить по известному принципу: читать не так, чтобы можно было понять, а чтобы никак нельзя было не понять. Аргументировать не абсолютно всем, что тебе известно, дискуссионным, проблематичным, а надо учитывать, какая перед тобой аудитория, правильно ли преломляется главное, суть темы в голове слушателя.

Если идти к истокам ревматизма, то борьбу нужно начинать с решения проблемы очаговой инфекции: хронически воспаленных миндалин — тонзиллита. Пока представляется лишь один путь — кропотливо выявлять и обезвреживать эти своего рода бомбы замедленного действия.

…Читать еще оставалось двадцать минут. Лагутин перешел из общего ряда, сидит отдельно на стуле. Странная манера выпячиваться! Андрей Белодуб перешептывается с ассистенткой Вишневецкой. Лицо ее постоянно смеется — ямочки, ямочки. Белодуб в терапии находка. Диссертация у него на сносе, еще полгодика и — яичко: доктор медицинских наук. Бурцева опередил! У доцента никаких новых работ, пятьдесят шесть стукнуло, а дальше кандидатской ни с места. В пятом ряду очкастый студент листает трепаную книгу, а возле него девушка посматривает на тяжелые стрелки стенных часов. Значит, лектор монотонен? Затянул? Утомил? Чтобы расшевелить, разжечь, нужен наглядный пример.

— Привезите больного!

Из боковой двери старшая сестра вкатила коляску. С покатого порога колеса завертелись быстрее и, ткнувшись в край стола, остановились. Больного шатнуло, он откинулся к спинке, поморщился. Поморщился и Бурцев. Гримаса такая же — значение разное: у больного она тут же сменилась улыбкой, мол, не тревожьтесь, профессор, демонстрируйте меня; а у Бурцева: все у вас, новоявленный шеф, не так; вот при Разуваеве…

После лекции — нудный осадок. Налил из водопроводного крана стакан воды: в кабинете ни пылинки, а вот напоить столетник на окне Шурочка запамятовала…

И все-таки учебный год радует. Радует, что метод преподавания изменен: повысилась самостоятельная подготовка студента. Лекции подкрепляются практикой — семинарами. Вузы нынче выпустят пять с половиной тысяч врачей. Их старт — дальние места, поедут в деревни, села, кишлаки, в тундру, тайгу. Да, состав студентов не тот, что прежде. Кто сидел на лекциях в Юрьевском? Сын столичного князя Грабовского, брат саратовского купца Елизарова, чадо его преосвященства Богомолова? А теперь в медицинском городке, три четверти — из рабочих и крестьян. Отцы семейств, рабфаковцы, лекпомы. Раньше — одна стипендия на полторы тысячи студентов, сейчас же денежки платят всем: учись, дорогой, учись, только будь человеком… «Даша, хочешь человеком стать?..» Эх, если б тогда ей да нынешнее время!

— Разрешите войти, профессор?

— Инка?

Инка и Николай.

— Мы на Утесова собрались, — говорит Инна. — Хочешь с нами?

— Что ты, джаз — на любителя.

— Надо перевоспитывать тебя, папка. Надо любую музыку знать!

— Ишь ты… пролеткультовка! — щелкнул ее по носу. — А как Николай? Заодно с тобой?

Тот приподнял плечи и, почесывая то за одним, то за другим ухом, изобразил простачка:

— Я — что ж… мы и за Утесова, мы и за Чайковского.

— Выходит, и вашим и нашим?

Девочка взрослеет. Густо накрасила губы. Подал ей ватный тампон:

— Сними акварель, красавица.

Отвернулась: молодость щепетильна. Тараторка перемахнула на второй курс. В коричневом полупальто, отделанном полосками норки, в берете с меховым помпоном, шаловливая, она похожа на Верочку тех далеких путаных дней. Только, как все нынешние, — побойчее.

Стоя у таблицы, Инна объясняет Николаю большой и малый круг кровообращения.

— Но все-таки почему, если палец разрежешь, кровь течет красная, а не синяя? — допекает он ее.

— Да чего с тебя взять: хи-и-мик! Молекула! — злится Инна.

Какие необычные ситуации рождает суматошная жизнь — создатель острых сюжетов. Юнцы дружат. У Веры на этот счет свое мнение, ее материнское сердце коробит: зачем дочь таскается по городу с «комаровским увальнем»?

— Опаздываем! — неожиданно срывается с места Николай, Взглянул на часы, крупные, тяжелые, они шире его запястья. — До свиданья, Сергей Сергеевич!

Никогда не назовет просто отцом. Если даже наедине. Как, бывало, и Даша — по имени-отчеству и на «вы»: «Сергей Сергеевич… Сергей Сергеевич…»

Инна приласкалась, провела ладошками по бритой щеке, как бы пытаясь смахнуть усталость с него.

— Так мы пошли, папка?

Проводил до вестибюля. Чуточку постоял, потом опять поднялся к себе. Подошел к окну. Во дворе, за штабелями недавно выгруженных дров, студенты облепили сарай. В нем кролики: уши шустрые, высокие, торчком, мордочки белые; глиняные кормушки. У крольчатника Инна схватила Николая под руку и потянула к воротам. Пересекли мостовую. Молодые, порывистые. Плечом к плечу идут по тротуару, помахивая портфелями в такт шагам. Взрослые, совсем взрослые — живой счет прожитых лет.