Из ординаторской донесся взрыв хохота. Пятница. Ровно в 10.00 обход.

Красная ковровая дорожка тянется во всю длину коридора, глушит шаги. Эскорт в белых халатах — ассистенты, аспиранты, ординаторы, экстерны. И даже двое студентов — заядлые «терапоиды» Гриша Кондаков и Люда Зимина.

На койках, застланных до половины белыми пикейными одеялами, — больные. Одни впервые попали сюда, другие повторно — в клинике их шутя называют рецидивистами. Но есть и такие, которые… в последний раз. У этой, возле окна, — лицо бледное, со слабой улыбкой, рядом с лихорадочным румянцем. А там, в углу, — вся синюшная, будто не кровь — синька в сосудах: порок сердца. И снова всплывает вопрос: почему упущено начало болезни? И снова ответ: миндалины… они жестоко вершат свое дело, их жертвы на этих кроватях.

Аспирант Лагутин считает для себя обязательным во время обхода находиться как можно ближе к профессору. Держит в руке блокнот и что-то записывает, с подчеркнутым вниманием внемля твоим словам.

Белодуб вечно с обхода смывается. Приходится за ним посылать. То вызовут его в местком, то в лабораторию, к директору… А уж если присутствует, прячется где-то позади. Сейчас он смешит Вишневецкую: где Белодуб — там анекдот; где анекдот — там Белодуб. Человеку тридцать пять, ассистент, а только-только женился. Недаром старшая сестрица прически и блузки ежедневно меняла: охомутала парня.

Доцент Бурцев стоит за спинкой кровати. Выбрит до отказа. Как сфинкс непроницаем, как буддийский лама кивает головой: не поймешь, согласен ли с твоими суждениями или скептически их отвергает?

В клинике разные люди. Каждый со своим характером, со своим анамнезом жизни. Кое-кто с капризами, кое-кто с хитрецой. Одни порхают в науке, ничто не беря глубоко, другие — истые труженики. Одним свойствен анализаторский образ мышления, другие — статистики в медицине — добытчики фактов. Здесь, на кафедре, впервые, надо сказать, осознал: только ученым быть мало. Ценность руководителя в том, что он, сочетая интересы подопечных, направляет их в единое русло для решения той или иной проблемы. В известной мере каждого можно приохотить к чему-то.

Аспирант Лагутин просит задержаться у койки, на которой лежит парень-боксер.

— Что вас интересует здесь, Юра?

— Сердце. Характер шума на его верхушке.

Сергей Сергеевич наклонился к груди, прижал ухо к стетоскопу. Иной пронесет всю свою жизнь брелок или портсигар, подаренные родителями, а он во все годы земства, войны, плена не расставался вот с этим самшитовым, от времени потемневшим, стетоскопом. Далек, очень далек был все эти годы Нижнебатуринск с его крохотной, на сорок коек, лечебницей, наспех состряпанной школой сельских сестер и комаровской Дашуркой, девушкой, ничего общего не имевшей с горожанками его круга.

— Сергей Сергеевич, правильно — здесь систолический шум?

Голос Лагутина стремительно вынес его из глубин затонувшего прошлого и бросил к яви, в эту палату. Каждый, вероятно, прячет в себе воспоминания, которые нежданно овладевают им тогда, когда следует думать совсем о другом.

— Что? Шум? Да, систолический.

— Значит, митральный порок?

— Далеко не значит… Этот больной покрепче вас, Юрочка, хотя у него действительно систолический шум, а у вас его нет. Не делайте здорового больным. — И, уже выйдя из палаты, продолжил: — Никогда по одному симптому не ставьте диагноза. Человек склонен больше верить врачу, который находит у него болезнь, чем тому, который отрицает ее. Попробуйте-ка потом отнять у него «болезнь»? Не отдаст. Пойдет по поликлиникам, больницам, пока не найдет добряка, который подтвердит ошибочный диагноз. Мы вас здесь, Юрочка, учим понимать, что в терапии не всегда все понятно. А вам, как я вижу, уже все понятно?

Обход продолжается. Из палаты в палату. Выздоравливающие налиты теплом, встречают радостно: посмотрите, это мы… Нет лучшего самочувствия, чем «ничего не чувствовать». Поправится больной — заслуга врача. А если нет? Ведь не скажешь ему — сам виноват. Чтобы продлить жизнь, надо ее не укорачивать. Но люди почему-то очень берегут свою одежду, чистят, проветривают, пересыпают ее нафталином, а вот здоровье — здоровье растрачивают не задумываясь.

Палата тяжелых — свидетельница бессилия медицины. Но те, кто здесь, своим присутствием как бы говорят: мы еще верим в вас, исцелите, придумайте что-нибудь.

Из приемного звонит главный врач:

— Загляните туда, Сергей Сергеевич: сложный случай.

Идут скопом.

В приемном запах эфира, ношеного белья и того непередаваемого, что всегда отличает его от других отделений.

В одной из кабин — тучная женщина:

— Умираю!.. Умираю…

— Так вот сразу и «умираю?» — Сергей Сергеевич нащупал пульс. — А вы не торопитесь. Живите.

Дежурный врач, молодая девушка, слегка волнуется:

— Больной пятьдесят шесть лет, страдала стенокардией. Три часа назад возникли боли в подложечной области. Хирург обнаружил признаки воспаления брюшины.

— А вы?

— А я не знаю: то ли инфаркт миокарда, то ли перитонит? — Худенькая шея уходит под узел рыжеватых волос, прикрытых белым колпаком. Глаза выжидают.

Как много пишут о гуманизме медиков, как мало понимают их те, кто далек от этой профессии. Решать, когда все симптомы спутаны и твоего компетентного слова ждет больная, ждут ее близкие и, главное, ждет вот этот, еще наивный молодой коллега. Профессор! Могучая сила ярлыка. А профессору во сто крат труднее, чем рядовому врачу: тот рассчитывает на кладезь твоих знаний, который, увы, тоже имеет предел.

Логика подсказывает: инфаркт миокарда. Но как исключить перитонит? Хирурги ждут заключения.

— Как думаете вы, Лагутин?

— Коронарная болезнь — область сосудистой патологии. Раз начавшись, она прогрессирует. Причина поражения венечных сосудов… — Юрочка перевел на миг дыхание и, сложив перед собой ладони, снова заговорил с драматизмом и без единой заминки. Ни дать ни взять, чтец-декламатор! Если б такого судить, подумал Сергей Сергеевич, ему наверняка не потребовался бы защитник. Некоторые созданы для сцены, а они зачем-то прут в медицину. Вот и получается: не то врач, не то актер.

— Во-первых, больная страдала стенокардией; во-вторых, одышка. — Из-за халата аспиранта проглядывают лацканы коричневого пиджака и в тон ему — крепдешиновый галстук с радугой полосок. — В-третьих, падение кровяного давления… Суммируя все эти симптомы, считаю: тут инфаркт миокарда…

— Остановитесь, Лагутин. Диагноз должен рождаться в коре головного мозга врача, а не складываться механически из суммы симптомов. — Повернулся к Бурцеву. — Ваше мнение, Виктор Ильич?

Доцент обвел всех взглядом, ни на ком не задерживаясь, и чуть пришепетывая — вчера удалили зуб, — начал также издалека и так же витиевато:

— Случай весьма нагляден…

Никто не слушал его. Лишь Люда и Гриша покорены внушительностью речи, ловят в ней то, чего, по их мнению, не прочитаешь в учебнике.

— Короче, Виктор Ильич. Как же все-таки — оперировать?

— Не торопите, Сергей Сергеевич. По взглядам Разуваева…

— Меня в данном случае интересует не взгляд Разуваева, а ваш, Бурцева.

Но от Бурцева прямого ответа никогда не добьешься. Он настолько «конкретен», что на вопрос, сколько будет два плюс два, способен ответить: «Немного больше трех и меньше пяти».

Женщина застонала. У больных чутье обостренное. Уловила нерешительность врачей.

— А вы что скажете, Белодуб?

— Живот — корзинка сюрпризов… Как можно перитонит не оперировать?

— А если инфаркт?

— Отчаянное состояние больной требует отчаянных мер. Надо идти на риск!

Женщину везут в операционную. За каталкой следует Белодуб, на ходу надевая марлевую маску.

В кабинете стало прохладно. В раскрытую форточку теперь уже робко залетает талая крупка первозимья. На листке настольного календаря — вчерашняя запись: «Послать на завод насчет гастроскопа». Чертовски много у нас инстанций, с которыми надо согласовывать даже изготовление такой пустяковины. Бумажки, резолюции… они съедают недели, месяцы.