Озлоблен. Боеспособный человек уходит в глубокий тыл. Все свои сознательные годы провел на переднем крае, жил работой.

— А ну, не унывать, Степан Петрович! — обнял его. — Мы еще покажем, на что способен товарищ Шеляденко. — И почувствовал, как вздрагивают под рукой плечи старого мастера.

— У мэнэ тэпэр нэрвы нэ выдержують доброго слова, — смущенно оправдывался Шеляденко, вытирая платком лицо.

Слезы молодых — на ресницах, слезы старых — на сердце ложатся.

На другой же день Николай остановил Бережкова:

— Как же ты, секретарь, допустил?

— А сам он что молчал? Маленький?

— Давай теперь вместе распутывать.

Не впервые Николай вникал, вторгался в чужую жизнь. К нему, депутату городского Совета, поступало много писем и устных просьб. Чаще речь шла о жилищных неурядицах, торговых неполадках, о перебоях в работе трамвая, автобуса… И даже о семейных размолвках. Пенсионеры. Никто из них ни разу не жаловался ему. Может быть, иные, как и Шеляденко, молчат из гордости? Для одного остаться не у дел — отдых, для другого — непоправимое зло. В газетах пишут: многим рабочим-ветеранам оставляют пожизненные пропуска на заводы. Суть тут не только в уважении к тому большому, что было сделано этими людьми: для них рокот машин и молния электросварки — родная стихия, то, что вызывало желание прежде срока возвращаться из отпусков.

— Согласен, Павел Павлович: молодых надо выводить на широкий простор, — сказал Николай, когда остались в парткоме втроем. — Но кто дал тебе право гнать с производства людей с опытом? По-хамски гнать?

— Никто их не гонит. Сами уходят.

— Одни сами уходят, других «у-хо-дят», — подчеркнул Бережков. — Стрижешь под гребенку? Так можно нанести ущерб производству. Дело не в одном Шеляденко. Чрезмерная любовь к нивелировке по существу свидетельствует о неумении обобщать. Нельзя сплавлять на пенсию людей, которые отнюдь не в обузу, наоборот — еще работали б на полную катушку. Не круто ли берешь, товарищ Папуша?

— Ше-ля-ден-ко… — певуче протянул директор, прохаживаясь по кабинету. — Не вижу тут ничего принципиального. Одним словом, жалобу можно закрывать. Пусть возвращается. Дам приказец «во изменение».

А когда ушли от Бережкова, Папуша выругался:

— Ни черта, Колосов, не пойму! Зачем старичков задерживать?..

Не встретив сочувствия, набросился:

— Что у тебя, язык отняло?

— Я-то, брат, понимаю, за что ты невзлюбил Шеляденко!

— За что?

— За прямоту. А вот тебе моя правда: если у нас человек, полный сил, впадает в уныние, становится озлобленным… кто виноват? Я считаю, что каждый такой случай надо расследовать тщательней, нежели любую производственную травму. Незаслуженно обидеть человека — преступление. И, если хочешь знать, по-моему, за это следует судить. Судить как за преступление политическое.

— Эк куда загнул: по-ли-ти-чес-кое… Не допекай меня, Колосов. А то раздумаю и о восстановлении Шеляденко никакого приказа не дам.

Николай побагровел, потом вдруг захохотал:

— Книга приказов! Держи ее крепче, Павел Павлович. Обеими руками держи. Не вырони! В ней твоя сила. — И, глядя в упор, процедил: — Это страшно, когда книга приказов попадает в руки таких, как ты.

Николай обвел глазами стены директорского кабинета, стеллажи с моточками нитей и квадратиками тканей — образцами изделий комбината. Посмотрел на люстру, на деревянные часы. Провел пальцами по фацету настольного стекла. Все в этом кабинете на месте: и письменный стол, и кресло. Не на месте только сидящий в кресле человек — сам директор. Да, такие не растут, такие занимают должность. Вот когда можно ответить на вопрос Шеляденко: «Що такэ Папуша?»

Объявление о дне и часе расширенного заседания лабораторного совета висело на дверях неделю. В повестке дня значилось: «О качестве выполняемых работ». Но то, что сам директор института изъявил желание присутствовать, всех настораживало.

В «героях дня» оказался инженер Зборовский. С обзором его грубейших ошибок и выступил Гнедышев, человек, не любивший кого-то разоблачать, питающий ненависть к кляузам и кляузникам.

— Что дельного может противопоставить он фактам? Ничего, — хлопнул Гнедышев по столу листками, в которые время от времени заглядывал. — Ему остается одно: изворачиваться и лгать.

Уже по тому, как Гнедышев начал говорить, Ольга поняла, что будет беспощаден. Все подтверждал он документами, неуязвимыми по достоверности.

Запрокинув локти за спинку стула и положив ногу на ногу, Петь-Петух демонстрирует равнодушие: рассматривает полоски своего носка, норовит заговорить с сидящими возле. Улыбается, словно речь идет не о нем.

На столе, чуть ли не вровень с подбородком директора, высится стопка папок. Гнедышев выдернул одну из них, рывком развязал тесемки и положил перед Смагиным — председателем лабораторного совета.

— Вот еще пример. На этой галиматье институт понес материальный ущерб в двадцать пять тысяч рублей. Почему? Да потому, что устройство дренажа по схеме, разработанной инженером Зборовским, не обеспечило осушения даже части территории в районе поселка Турханщино. Почему?.. Спросите об этом автора. Бригаде, которую потом возглавил товарищ Парамонов, пришлось заново провести все исследования.

Гнедышев вынимал папку за папкой, видно заранее их подобрал:

— А срыв сроков технического отчета по строительству Криворецкой ГЭС? А коренная переделка по Березанской ГЭС? Небывалый в институте случай: сотрудники лаборатории предъявили рекламацию на безграмотную работу своего же коллеги! Инженер Зборовский не сделал из этого никаких выводов для себя. — Круто повернулся к нему. — Почему вы считаете, что государство должно оплачивать вашу халатность?

— Что же, за ошибку… на виселицу? — впал в амбицию Петь. — В чертежах и формулах бывают неточности На месте виднее, всегда можно подогнать. У других разве ошибок не случалось?

— Случалось. Но у вас это система.

— Не ошибается тот, кто не работает, — вклинилась Глебова.

Гнедышев строго взглянул на нее: чья бы рычала, твоя бы молчала.

Зимнев, угрюмый Зимнев вдруг порскнул смехом и тут же воткнул в рот потухшую папиросу: если бы подсчитать рекламации в адрес Глебовой…

— Но вот еще одно любопытнейшее творение. — Гнедышев потряс над головой тонкой папкой. — Петр Сергеевич выполнял эту тему пять месяцев. И за все время написал… одну, всего-навсего одну страницу отчета. Маловато? Тем не менее на сей страничке он сумел оклеветать заслуженного деятеля науки Зимнева, старшего научного сотрудника Колосову и даже умудрился привести неверную формулу американского инженера. — Гнедышев снова повернулся к Зборовскому. — Почти все ваши отчеты многократно исправлялись, редактировались в разное время Смагиным, Зимневым, Колосовой. А некоторые полностью переписывались. За что, если не секрет, вам такие привилегии? — И повторил, обращаясь уже ко всем: — За что ему такая привилегия?

Сидя рядом со Смагиным, Ольга время от времени слышит, как беспокойно скрипит он пером по бумаге. Лицо Глебовой бледное, и потому губы кажутся слишком ярко накрашенными.

— Ну а Приднепровье… — Гнедышев вынул из внутреннего кармана пиджака знакомую Ольге помятую телеграмму. Рассказал о неправильных гидроизогипсах, данных Зборовским. О том, что его неверные рекомендации привели к заболачиванию территории, к опасной фильтрации, к размыву плотины. О тревоге дирекции ГЭС. О том, как Колосовой пришлось срочно вылетать на место, а потом разрабатывать новые рекомендации.

В комнате наступила тишина. После некоторой заминки с места поднялся Смагин.

— Кто хочет выступить? — обвел он глазами всех и обратился к сидевшим в дальнем конце комнаты: — Пересаживайтесь поближе: первые ряды у нас не дороже, — попытался шуткой разрядить тягостную атмосферу.

Слово взял Парамонов:

— Поведение инженера Зборовского производит незавидное впечатление. Вместо того чтобы исправлять собственные огрехи, он, прикрываясь флагом научной критики, усердно выискивает промахи у других. Для чего это делает? Смею вас уверить, товарищи, только для того, чтобы при случае, втихомолку, в порядке сплетни, сообщить кому-нибудь за углом.