— Что ты? Не хочешь ли сказать, что собираешься в отпуск?
— Да, Роман Васильевич. Имею я в конце концов право на отдых?
— Безусловно. По крайней мере, такое право гарантирует тебе советская Конституция. — Увильнул от прямого ответа. — Переброшу-ка тебе на подмогу из третьей лаборатории.
— О, тогда мы значительно сократим срок.
— И все-таки до меня что-то не доходит, чтоб ему пусто было! — Это уже относилось к Петру Сергеевичу. — Почему у него ошибка за ошибкой? У нас тут столько генералов: и директор института, и заведующий фильтрационной, и замзава, и старшие, и младшие научные сотрудники.
Почему у него ошибка за ошибкой? Почему со многими Петь не в ладах? Почему в его репликах столько фискальства и критиканства? Стоило, например, приступить к электроизмерениям, как он на всех перекрестках стал утверждать, что предложенный лабораторией метод непригоден. Почему непригоден? Без каких-либо на то оснований, лишь бы внести сумятицу. Все подвергает он сомнению: верность в любви, статистические данные, правительственные законы, гнедышевские приказы… «Но ведь это же анархизм!» — сказала однажды ему. «По мне, Ольга Фоминична, называйте как хотите — предпочитаю жить без контроля».
На политзанятиях, которые она проводила в присутствии заведующего отделом пропаганды райкома партии, Петь-Петух нарочно — всем это было ясно — выискивал каверзные вопросы, чтобы поставить ее в затруднительное положение. Принялся вдруг доказывать, что в Швеции «шикарно» живут. Но как только она стала рассказывать об истинном положении в этой стране — демонстративно ушел.
Столько лет носила в себе слова Николая: «Жаль отца, узнает — огорчится, расстроится». А потому все скрывала не только от Сергея Сергеевича, скрывала от мужа. Даже умолчала о Леночке, родившей мертвого сына.
В этот вечер дома Толик шутя упрекнул:
— Меня ты совсем забыла. Учти: за воспитание детей ныне взыскивается строго. Даже, если мама…
Но она посмотрела на него так хмуро, что сын невольно осекся.
Вернувшись из поездки на трассу, Николай сразу же связался с исследовательской бригадой. Что нового может дать комбинат с приходом природного газа в Таборную слободку?.. Вепрон себя оправдал. Правда, трикотажная фабрика вначале забраковала две партии нити: недостаточно извиты, слишком блестят. И Папуша стонал: «Пропади он пропадом, этот вепрон, электроэнергии жрет вдвое больше, чем вискоза!..» Кто знает, может быть, теперь Таборной слободке удастся выдать такой полимер, такое волокно, какого еще не знают ни Япония, ни США.
Исследовательская бригада постепенно обособилась от центральной заводской лаборатории. С развитием синтетики любой технологический процесс и не мыслится без содружества с учеными. Ученые ветрогорской Техноложки пришли в Таборную слободку. В договоре с Папушей они оговорили себе право освоения новых разработок на существующих в цехах установках. Они создали курсы переподготовки для инженеров, техников и рабочих. Как ни противился Папуша, все же отвел исследовательской бригаде в главном корпусе пол-этажа. Теперь там не пятнадцать человек, как было поначалу, — целых сорок: по сути, филиал Техноложки.
— И хорошо это, и плохо, Николай Варфоломеевич, — одолевал сомнениями Пэ в кубе. — То ли Техноложка при нас, то ли комбинат стал экспериментальное базой? На виду будем: чуть что новое в химии, придется «отведывать».
— А это что, тоже плохо?
Почему Папуша не хочет понять, что вепрон всего лишь этап? Что пришло время, когда можно начать программировать такие полимеры, которые по своим волокнообразующим качествам оставят и вепрон далеко позади.
— Не артачься, Павел Павлович! В Ленинграде, на Пороховых, получили еще одно синтетическое волокно — винол. Он гигроскопичен и прочен. Случись дождь, и первые сорта хлопка становятся третьими, а винолу — что с гуся вода: не портится. Чтобы изготовить тонну шерсти, нужно четыреста человеко-дней, штапеля — шестьдесят, а этому полимеру — всего-навсего тридцать. Да и оборудование несложное. К тому же обходится винол недорого: исходный продукт — поливиниловый спирт, получаемый из природного газа, которым станет так богат Ветрогорск.
— Отстань. Снова перестраиваться… А там еще и еще…
— Ну и что из этого? Теперь, имея в виду день завтрашний, и строят химические заводы так, чтобы оставить резерв площади для будущих полимеров. А нам с тобой надо чуть потесниться, и только…
— Здоровье мое дрянь, — уныло тянет Пэ в кубе, — в голове щипчики щелкают… давление сто сорок на девяносто.
— Сто сорок на девяносто не страшно. У Шеляденко бывало выше, — пытается отвлечь его.
Но Папуша слушает плохо. В хмуром взгляде, в медлительных жестах — полное безразличие к давлению Шеляденко, к газовой магистрали, к винолу, ко всему, о чем говорит ему главный.
— Зачем свои зрелые годы превращать в затянувшееся школярство? Смотри, седина на висках обозначилась. Жить-то нам осталось, Колосов, вот столечко! — притиснул ноготь к ногтю.
Совсем иных принципов придерживался Николай. Слово «мало» всегда подстегивало его. Встречая в цехах студентов-дипломантов, в каждом узнавал себя смолоду, свое жгучее желание открывать доселе неведомое.
Изо дня в день столько лет видится с директором, но сейчас лишь заметил, что прежний седой клок волос его уже затерялся в сплошной седине. Раздобревший, он и в самом деле стал похож на калач — на папушу.
Незадолго до обеда Николай пошел по цехам. За глянул в крутильный вепрона. И здесь добром показала себя Клава Коничева. Ее способ заправки нити экономит сырье и время, сокращает отходы. Вот она идет вдоль машины, туда и обратно по маршруту. Без суеты, без лишних движений. Остановилась: обрыв. Заправила нить на патроны. И снова пошла.
— С благополучным приземлением! — встретила его в старом прядильном Вишня. В ней появилось что-то шеляденковское — щетинистость, настойчивость.
— Что слышно хорошего?
— Хорошего?.. Мы тут отвальную закатили.
— Кому?
— Как это — кому? — Но, прочитав на его лице полное неведение, ошарашила: — Степана Петровича сплавили… На пенсию. — В ее острых глазах вспыхнул недобрый огонек. — Представить себе не могу комбинат без «голубы» и «голубу» без комбината.
Почему Папуша обо всем этом ни слова?.. Если и вправду сплавил, то…
В тот же вечер пошел к Шеляденко. Окна его квартиры всегда отличишь: обвиты плющом, балкон — что цветник. Цветов на нем столько, что, кажется, затемняют они комнату. А войдешь — светло, и сразу тебя охватывает чувство какого-то спокойствия, отдыха.
— Он как раз дома, — обрадовалась его приходу Светлана. На ней пестрый сатиновый халатик и беленький фартук. В руке — кухонный нож. Понизила голос до шепота: — Не в себе он. Слоняется из угла в угол. Бывало — помните? — ворчал: времени «нэма» побренчать на гитаре. А теперь времени вдосталь, но в руки ее не берет. Даже в театр к себе не заманишь.
— Здорово, пенсионер! — с напускной веселостью приветствовал его Николай. — Чем занимаемся?
— Бублыками торгуем!
Пальцы у Степана Петровича холодные, вялые. В глазах обида. Николай продолжал стоять, а хозяин и стула не предложил.
— Нам с тобой, Степан Петрович, за новое нужно браться. Придет газ — будем осваивать новые волокна.
— Ваше дило.
— «Ваше»? А почему не твое?
— Мое тэпэр що? Знаньив по нынешним временам у мэнэ нэ густо. С вискозой привычно, зубы на ний зъив. А полимэры, изомэры… Мэни в ций науке трудно. Нэхай хто молодше одолевають.
— Новую песню поешь, Степан Петрович. Скрытничаешь?
— Ну и що? Правды домогаешься? Ось она дэ правда, — показал кукиш. — «Заслуженный отдых…» Я розумию, вызвав бы мэнэ Пэ в куби, пристойносты ради, пожал бы ручку, на тоби цидулку на прощанье и гэть, катись. А вин? А вин: «Що цэ у тэбе в штапельном грязища? Люди тобой недовольны». А хоч бы хто ему про мэнэ слово поганэ сказав. А вин кричить: «Развал! Работу развалил!! На пенсию пора!» Тридцать лет я в Таборке отмахав. А Папуша — на тоби: «Снять!» За що, я тэбэ спрашиваю, снять?