Заговорило радио. Сергей Сергеевич ослабил звук. В кабинете, несмотря на полдень, мрачно. А за окном, по ту сторону улицы, солнце лижет пологие ступени и каменные спины двух львов.

— Становление ученого, Николай, это не погоня за степенями, не профессорская должность, оно в том, что ты действительно приобщен к поиску. Пусть твое открытие крохотно, но наука и есть итог многих открытий… Посмотри-ка на свою Ольгу. У нее две радости: одна — семья, а другая — ЭГДА, плотины…

Николай заполнил наступившую паузу:

— Мне надо поговорить с тобой…

— Случилось что-нибудь?

— Да.

…Сергей Сергеевич некоторое время стоял молча. Потом зашагал вдоль стола. Медленно, неуверенно, будто по висячему мостику:

— Проглядел… Сына проглядел. — И вдруг весь затрясся, крича: — Как можно вот так… оборвать… с домом… с родиной… — Затем глухо, словно притиснули ему грудь: — И сделать это хотел мой сын?.. Родину не ищут. Она в тебе. Ей отдаешь, в ней хочешь видеть все лучшее. Никогда от нее не откажешься.

Весна в этом году не пришла — приволоклась. Высунется солнце сквозь тучи, а они уже снова бегут, прикрывают его, не дают подсохнуть панелям. Выйдешь утром в плаще, возвращаешься — хоть в шубу влезай. И все же зеленеет.

Много весен встречала Дарья Платоновна. Случались и такие горькие, что вслух простонешь: не до весны! А теперь все есть для счастья, но дважды молоду не бывать. Все сделала бы глазами, да не те силы, не те.

— Бери расчет, — наступает Толик. — Эх, и порыбачим в Комаровке! Сдавайся, бабка!

«Бери расчет». А как уйти от дела, которому полвека отдала?.. Посидит она дома недельку-другую, и снова — на работу: там, в шкафу, всегда висит наготове ее свеженький белый халат. Наденет его, привычно заправит рукава кофточки под обшлага, чтобы не виднелись, и пройдет по палатам. На сестринских постах заглянет в стерилизатор — так ли кипятят шприцы? А если в материальной затор, сама подключается: накрутит столько тампонов, что практикантки-сестры диву даются.

Так противоборствовала Дарья Платоновна старости. Так подошел час, когда уже не смогла больше встать. Подкрадывался незаметно, заметила — поздно. Утром вышла на улицу. Что было дальше — не помнит. Открыла глаза: солнце застряло в телевизионной вышке и хлещет оттуда фонтанами лучей. Во рту холодный привкус металла. Голова ее лежит у кого-то на коленях. В уши ворвался галдеж:

— Дайте ей пить…

— Пока «скорую» дождешься — помрешь…

— Вот вода. Газированная.

Желанный глоток. Потом оттолкнула стакан. Знакомый звук сирены «скорой помощи». Белый халат врача заслонил небо.

— В больницу? Не надо! Домой меня, только домой!..

Соседи вмиг окружили машину:

— Кого это привезли?

— Да ведь это наша Дарья Платоновна!

— Тише!

Каждый предлагал свои услуги. Кто-то пошире распахнул дверь квартиры. Кто-то попридержал ее голову, когда несли на носилках. Впервые принимала помощь — обычно оказывала ее другим. И сама не подозревала, что имеет столько друзей.

— Вот я и до постели докатилась, — ответила на встревоженный взгляд прибежавшего домой Николая.

Из комбината, с места работы, прислали врача.

— Лечь в больницу? — отмахнулась. — Незачем. Так и пишите: «Случай запущенный… Поздняя обращаемость».

Жить, что ли, не хочет? Нет, жить Дарья Платоновна, как и каждый, хотела. С какой радостью надела бы снова белый халат… Но она, которая столько лет провела в больнице, умирать хотела дома.

— Как чувствует себя? — ежедневно по телефону спрашивал у Николая Сергей Сергеевич.

— Худеет… Тает…

Подошел час, когда она подозвала сына к себе:

— Держись, мальчуга. Свою песенку Дашенька спела… Всю.

Он сидел у ее изголовья. Согревал ее руку в своей. И будто онемел — ни слова.

— Отцу обо мне не сразу скажи… Слышишь? Не сразу… — Вдоль морщины поползла слеза. — Береги его… Одиноким он ходит по жизни. — Откинулась на подушку.

В ответ Николай говорил несуразное, первый раз говорил ей не то, что думал: все будет хорошо… мы еще с тобой…

Но мать до последнего вздоха всегда мать, не он — она утешала:

— И себя береги, себя! Два века не живут, — хрипло выбрасывала слово за словом. — Нет у меня зла на судьбу: такого хорошего сына на земле оставляю…

Дарья Платоновна умирала медленно, мужественно, стойко. До последнего дня интересовалась делами семьи. И только, когда боль становилась невмоготу, глухим голосом просила «укола».

В это утро, когда сын и невестка ушли на работу, она, приоткинув одеяло, попросила внука:

— Приподними меня. Повыше…

И тут же сползла с его рук, вскрикнув:

— Оиньки… Мамонька…

Хоронили Дарью Платоновну в Комаровке: последняя ее воля. И хотя много лет там уже не жила, провожало все село. Хороший след проложило к избам ее доброе сердце.

Стоя у свежей могилы, Ольга стиснула пальцы Николая: «Мальчуга».

Скрывать от отца не пришлось; он и сам догадался.

По радио сообщили, что Ветрогорск готов к приему дальнего природного газа. Через три дня, подгоняемый построенными на всем его пути мощными компрессорными станциями, он подойдет к городу. Мог ли Николай, зная об этом, не поехать на митинг?

— И я с тобой, — заявила Ольга.

— А я что, рыжий? — напросился Толик.

Отправились втроем. На площадке стоял непрерывный гул. Людей собралось тысячи полторы. На митинг прибыли представители ветрогорских предприятий, партийных и общественных организаций. Заводы города засылали на трассу сварочные аппараты, арматуру, приборы, очистные машины, а комбинат — изоляционные материалы.

На трибуне, видимые всем, — монтажники, строители газопровода — гости Ветрогорска. Некоторые, с кем встречался Николай, узнавали его. Соломенной шляпой махнул ему начальник стройуправления — «кости да кожа». Его волосы выцвели, лицо загорело, обветрилось. Крутанув руками, словно перед ним баранка, он напомнил об их путешествии по газовой магистрали. Николай в знак приветствия поднял над головой сцепленные ладони.

Ольга приподнималась на носки, силилась разглядеть людей на трибуне. Потом перевела взгляд на стоявшего вблизи Смагина. Лицо у него пожухшее, пористое. Рядом с ним, само собой, Глебова. И Женечку, видите ли, газ интересует! Говорят, она записывает в свой блокнотик названия фельетонов, которые прочла, заграничных фильмов, которые посмотрела и даже анекдоты: пополняет свой «культурный багаж».

К Смагину протиснулся Гнедышев. Заметив Ольгу, сунул ей букет гвоздики, купленной здесь, — трест «Садоводство» знает куда посылать продавщиц. А с другого конца сквозь толпу пробирается Шеляденко:

— Здоровеньки булы!

Радиорупоры возвестили:

— Митинг, посвященный…

Как положено в таких случаях, ораторы воздают должное труду тех, кто прокладывал магистраль среди болот, лесных чащоб, по дну рек.

Затем представитель из Москвы — солидный, рослый, с крутым лбом и развевающейся на ветру шевелюрой — посмотрел в сторону высокой, метров на десять, серебристой трубы, поднял руку и, пригнувшись к микрофону, скомандовал:

— Зажечь факел!

Газовый. Традиционный.

Розовато-голубое пламя вырвалось шумно, неистово. Горел газ, который прошел под землей в стальных трубах сотни километров. Человеческие руки, умелые и ловкие, подняли его залежи из глубочайших недр земли, чтобы превратить в тепло, в огонь, а главное — виделось Николаю — в тончайшие нити новых полимеров. Послушайте, как бушует это горючее! По воле человека газ может стать и шелком, и мехом, и прочными рыболовными снастями, и корабельными тросами.

Подняв головы, все любуются огнем.

— От бы такой факел да в ночи запалылы, — протяжно произнес Шеляденко. — Яка свичечка була б!

Расходились с митинга неторопливо, группами, парами, редко — в одиночку. Поэтому, если глядеть с подножия, пологий холм, усеянный людьми, одетыми по-летнему, напоминал огромную палитру с мазками разноцветных красок.