Под самый потолок книги. В красных, серых, синих, зеленых переплетах — как солдаты в парадной форме выстроились плотными шеренгами. Жена Смагина Наталья Дмитриевна — сверх ожидания — миленькая. Ручки жухлые, с перетяжечками. Ямочки на щечках, на локотках. Приставь крылышки — купидончик.

— Колосов. Фронтовой товарищ, — не очень охотно познакомил с ней Смагин.

Радостно засуетилась. Она, а не он.

За бутылкой «Московской» исчезла натянутость, развязался язык. Каждому было что вспомнить и о чем… умолчать. Острые шутки перебрасывались через стол, точно шарик пинг-понга. Наталья Дмитриевна в разговоре вся сияла бы счастьем, если б время от времени муж не шпынял ее своими одергиваниями. Дочь убитого белого полковника, она по инерции боялась всех и всего. В школе ее дразнили «генеральшей». В медицинском институте, куда с трепетом отнесла заявление, отказали в приеме: «За социальное происхождение». А его, Смагина, встретила просто в очереди за хлебом. Заговорил. Увлек. И только с ним обрела покой. Покой ли?

Смагин работает в научно-исследовательском институте гидротехники.

— Моя Олька тоже почвовед, — к слову сказал Николай. — Помнишь ее?

— Ольку?

— В Ленинграде… На Гончарной…

Морской окунь оживился:

— Как же, как же! Твоя землячка? Она здесь? Жена?.. Очень хорошо. Давай ее в институт устрою. К себе.

Смагин проводил до трамвая. И там, у остановки, Николай спросил о Нельке.

— Ничего не знаю о ней, — ответил равнодушно, вскинув плечами. — Не интересовался.

— Она спасла мне жизнь.

— Что ж на нее похоже: боевая бабочка.

— Это все, что у тебя осталось к ней?

— А ты чего, братец, хотел? У меня ж семья… Ну а фронтовые женки… кто не грешил при случае? Ты, Колосов, я вижу, все тот же идеалист?

Трамвай тронулся. На прощанье Смагин постучал по стеклу, Николай ответил ему тем же, и мысленно поймал себя на том, что неискренен.

На передней площадке юноша. Вокруг шеи клетчатый шарф. Шляпа чуть набекрень. Петь-Петух. Курит вопреки трамвайным правилам. С глубокими затяжками, с показным наслаждением. Многие мальчишки начинают курить лишь потому, что это выглядит по-взрослому, модно. Иные взрослые, творя пакости, тоже прикрываются словом «модно»: «Фронтовые женки…»

Случайно встретив Николая с женой на улице, Смагин повторил свое предложение, обращаясь к нему, а не к Ольке:

— Давай ее возьму ко мне в институт.

— На, бери.

— Приводи. С директором Гнедышевым я договорюсь.

— А я и вправду приду. Завтра же, — пригрозила она.

И пришла. Так начала Олька работать в институте у Смагина.

От матери или от Шеляденко перешла к Николаю потребность целиком и бескорыстно отдаваться делу, которому себя посвятил. Оно поглощало намного больше времени, чем полагалось начальнику цеха.

Мотальный цех совсем замотал. Свежему глазу виднее и то, как надо работать, и то, как не надо работать. Всюду завал «куличей». Зачем же после бракеража оставлять их у машин? Кто поручится, что иной бракодел не подсунет в партию хороших — порченый «кулич»?.. А тут вот крючки никуда не годятся, «глазки» донельзя грязны. Да и слесарей толковых маловато. Иной возится, возится с мотовилой, кое-как наладит, а через пять — десять минут она снова выходит из строя. Вконец износились коробки скоростей. Вчера в ночную смену плохо запарили мотки, а их больше тысячи, и на шелке образовались сукрутины.

Счет неделям и месяцам теперь переплетается с подсчетом тонн, сотен тонн шелка, отправляемого на склады готовой продукции. Тем не менее по вечерам он пропадал в лаборатории, по выходным — в научном зале библиотеки.

— В Менделеевы прешь? — дружески пнул кулаком в грудь Папуша. — Знаю вас, жрецов науки! — И вроде бы предостерег: — Сначала анкеты ради заводишка отведаете, потом «без отрыва» диссертацию нацарапаете. И — наше вам!..

Николай удивился наскоку.

Хотел было вырваться сегодня из цеха пораньше, но снова застрял. Похоже, соревнуется с Олькой: кто позднее домой придет. Близится день ее рождения. Теперь и ты, Олька, станешь говорить: мне четвертый десяток пошел. Мать, конечно, давно уже подарок припасла, а «собственный муж» все откладывал поход в магазины, дотянул до последнего дня и все-таки опоздал: промтоварные закрыты. Олька надуется: «До чего же ты толстокож! Порядочные мужья в такой день внимательны к женам». А он виновато вывернется: «Так я к тебе внимателен ежедневно, а они — в определенные числа».

Только что прекратился на удивленье пушистый снегопад. Дворники сразу же высыпали на улицы. Они нагружают кучи снега на листы фанеры и тащат их до ближайшего люка.

Возле Дома культуры улица делает крутой поворот и тянется вдоль левой заводской стены. Трамвайную линию проложили тоже изгибом. Кстати, вот и трамвай!

На Александровской магазин «ТЭЖЭ» торгует до десяти. Чуть дверь приоткрыл — захлестнуло ароматом духов, туалетного мыла и мяты. На прилавках коробочки пудры, батареи флаконов — мал мала меньше. На полках, обтянутые шелком, наборы «Красной Москвы».

Покупку заворачивает продавщица с устрашающе длинными ресницами — видно, туши не жаль.

— Пожалуйста, гражданин, — и протянула перевязанный тесьмой пакет.

Возле стены, отделанной под дуб, прижав к груди кожаную сумочку, стоит Вера Павловна. Поверх бархатной шляпки — теплый платок. Седые корни крашенных под блондинку волос и удлиненные черные брови на бледном лице выдают ее возраст.

— Здравствуй, Николай, — окликнула его. — Совсем нас забыл.

— Завертелся.

— Идем к нам? — взяла его под руку. — Сергей Сергеевич, кстати, дома.

— Не могу. Занят.

— Очень прошу.

Не нашелся что ответить. За все эти годы Вера Павловна ни разу не отступила от ею же установленного барьера. С чего вдруг потеплела?

И вот он ведет ее, потухшую, отяжелевшую. Давно не заглядывал к Зборовским. Помнит время, когда тут, на углу, не было Дворца пионеров, воздушного здания, увенчанного пятиконечной звездой. На этом месте стояла приземистая, с заколоченными окнами, Александровская церковь. С каким трепетным чувством, помнится, впервые поднимался по лестнице в квартиру отца. Те же пологие ступени, те же цветные стекла окон. Только сам он, Николай, уже не тот. Нет, отцом он его тогда еще не называл. Это слово пришло много позже. Тогда притягательной силой была Инна. Она же и преградила ему путь в этот дом.

Вера Павловна, орудуя ключами, говорит:

— Инночка уехала. Уехала в Ленинград с Игорьком. Насовсем.

— Это, видимо, ее устраивает?

— Не ее, а ее… отчима.

С каких это пор Сергея Сергеевича стали в доме называть отчимом?

— Сергей выгнал из дома Юру.

— Не верится.

— Я никогда не лгу… — И, перехватив его взгляд, брошенный в прихожей на мальпостик, почему-то добавила скороговоркой: — Что касается тебя и Инночки… у вас было увлечение, но не любовь.

Любовь… увлечение… Ах, Вера Павловна, Вера Павловна! Где граница между тем и другим?

— Николай пришел, — открыв дверь кабинета, объявила громко.

— А… молекула! — отец поднялся из-за стола. Снял очки.

Из столовой доносится телефонный разговор Петь-Петуха:

— Жди меня ровно в семь, и все будет о’кей!.. Только без твоих вывертонов, слышишь?

С кем так разговаривает братец? В просвете портьер виден весь он, вполуразвалку на стуле. Волосы — светлый барашек, румянец на щеках: надень ему рейтузы да доломан с красным ментиком, окантованным мехом, — залихватский гусарик.

Отец рывком прикрыл дверь. Переложил объемистую книгу со стула на стол:

— Как Ольга?

— Как всегда, в стихии схем, моделей, исследований.

На столе — портативная пишущая машинка. Лист бумаги заложен в каретку. Сбоку лежит папка. «Материалы к кардиологическому съезду».

— Я не очень помешал, отец? — Николай представил на минуту себя в таком положении, когда принесет кого-нибудь нелегкая.

— Что ты, родной, до съезда еще времени хватит.