И Бориска не стерпел, отправился в райком партии.
Скинул в раздевалке пальто, — из протертой подкладки вата торчком. Размотал вигоневый шарф, вытер ноги — и прямо в приемную. Секретарь райкома Черных случайно вышел туда же. Сел рядом.
— Перегнули? Безобразие, товарищ Клямкин, — возмутился секретарь. — Беда в том, что иногда у нас делают не то, что важнее всего, да еще с тупым верхоглядством. — Дорисовал на листке бумаги домик в три окна, крылечко, дорожку и солнце за горкой. — А Колосову, твоему другу, передай: пусть не тревожится, живет себе и здравствует. В институт я сам позвоню. Нет, напоминать мне не надо.
Сидя на корточках, Зборовский роется в шкафу. Рукописи, рукописи, результаты наблюдений, реферативные обзоры…
Больные спят, бесшумно ступают сестрицы и нянюшки. Мертвый час. Час, когда никто не мешает. Можно заняться картотекой, править. Но писать, готовиться к лекциям привык только вечером и дома.
Сипло зазвонил телефон. Сергей Сергеевич нехотя обошел письменный стол, сел и лишь тогда снял трубку:
— Слушаю. — Никакого ответа. Вероятно, звонят из телефонной будки? — Монету опустите!
— Кха-кха…
— Ну говорите же! Я слушаю вас.
— Можно профессора Зборовского?
— Это я.
Снова: «Кха-кха…» Затем:
— В-вы?.. Вы и есть товарищ Зборовский?
— Да.
— Сергей Сергеевич? Кха-кха…
У человека, очевидно, бронхиальная астма. Переждав, спросил:
— Что вам угодно?
— Сергей Сергеевич?
— Еще раз спрашиваю: что вам угодно?
Невидимый собеседник хохотнул:
— Милейший профессор, хотел бы на вас взглянуть.
Что за фамильярность?! Незнакомец просил встречи, безотлагательно, сегодня же, сейчас, где-нибудь поблизости, хотя бы в итээровской столовой «Уголок».
Зачем встречаться, объяснить не хочет. Забавно, однако. Попросил назвать фамилию.
— Узнаете при встрече, — услышал в ответ.
Неведомо почему потянуло на более чем странное приглашение. Верочка сказала бы: «Ведешь себя как мальчишка. Ты же, не забывай, профессор».
— Ну что ж, давайте встретимся. Поговорим.
Голос в мембране оживился:
— Нам действительно есть о чем поговорить.
Надевая в вестибюле пальто, подумал: куда и зачем ты идешь? Нелепо.
За поворотом стоянка такси. Отсюда до «Уголка» ходу минут пять.
Незнакомый высокий человек ждет там, где условились. Медленно прохаживается, заложив руки в прорезные карманы коричневого кожаного пальто. Фетровые бурки. Седые виски. Сразу видно — номенклатурная единица.
— Я Зборовский, — протянул ему первым руку. — Кто вы?
— Зря назвались, узнал бы и так вас. Ей-ей узнал, Сергей Сергеевич.
Голос очень знаком, как в теплую ванну окунул он в далекое, давнее.
— Что, не ожидали такой встречи? А ведь она могла состояться значительно раньше.
Мы браним, пушим провинцию, а покинув ее, вспоминаем не без грусти. Да, был пыльный уездный городишко. Крохотный вокзалишко. Хирург Соколов. Семья Лемперт. Следователь Кедров… Кто же оставил о себе недобрый след? Владелец иллюзиона «Экспресс»… Вспомнил экстренное сообщение, расклеенное на столбах Нижнебатуринска: «Арстакьян — аферист», «Арстакьян — шпион». Кто знает, может быть с того дня, как прочел это, и поколебалась вера в людей?
Теперь уже не сомневался, что перед ним…
— Если не ошибаюсь, вы — Арстакьян?
— Именно. Древний знакомый.
«Знакомый-го знакомый, но ты, брат…»
— Да, шпион, — громко рассмеялся тот, угадав его мысли. — И вам такое про меня слышать доводилось?
— Кажется, после ареста вы совершили побег?
— Последнее несомненно: побег состоялся. Итак, давайте знакомиться заново: я — Черных.
Не зная, почему Арстакьян и Черных — одно и то же лицо, Зборовский ждал объяснений.
— Совершим, уважаемый профессор, экскурс в дни нашей с вами молодости. В царские времена мне довелось скитаться по многим местам и под разными кличками.
Два-три раза обошли они кварталы. Два-три раза возвращались на одно и то же место — к итээровской столовой.
Нет, это не сон. Молодой питерский земец Сергей Зборовский даже и не подозревал, что следователь Кедров, «буржуа» Арстакьян, бесцветный работяга Харитон и — кто бы мог подумать! — даже лубочный мужичок из Комаровки Фомка… все это были люди одной партии, одной идеи, люди большевистского подполья, о которых теперь пишут в мемуарах. А «Будильник» — эта балаганная газетка просто служила ширмой для нелегальной типографии, где по ночам печатались листовки и рассылались в ближние города.
— Почему же вы избрали для этих целей Нижнебатуринск? Ни заводов, ни фабрик в нем. Рабочих — раз-два и обчелся.
— Узнаю вас, Сергей Сергеевич. Ученым стали, а все та же наивность. Что представлял собой в те годы Нижнебатуринск? Городок-болотце. Мелкие дворянчики, сытенькие мещанишки. Даже вы, «третий элемент» — земские врачи, агрономы, статистики… — только и делали, что руками размахивали. Рабочий класс там был не силен? Как раз на руку: хорошая маскировка. В тринадцатом, после забастовки в Баку, я бежал. Партия направила меня в Нижнебатуринск. Поручили типографией заняться.
Так Зборовский узнал, что Арстакьян был вовсе не Арстакьяном, а саратовским студентом Александром Черных, изгнанным из университета за «неблагонадежность». И ни в какой долине Аракса он никогда не жил. Кедров устроил его побег из тюрьмы, все о нем знал, А его, Зборовского, в это не посвятил. Харитон, расклеивавший афиши на заборах сонных улочек Нижнебатуринска, и тот ведал больше. Проснулось нечто похожее на обиду: самое важное, значительное в те годы проходило мимо. Сам сторонился? А ведь какой-то участок жизненного пути он шагал с ними по-соседски рядом.
— Как видите, да-а-ра-гой Сергей Сергеевич, не все старое плохо?
— То есть?
— Старая дружба, например.
Пролегли версты многих лет. Никаких следов от того «инородца». Ничего общего с нижнебатуринским аристократом. Секретарь райкома. Он весь переполнен хлопотами, живет в постоянном цейтноте: забот по горло — времени шиш. Продуктовые карточки отменили, с промтоварами, друг, затор; торгсины людей развращают; индустрия индустрией, а все же надо подумать и о том, чем пуп свой голый прикрыть. Строим суконную фабрику. Вы что, не заметили?
Вечерний город после трудового дня. Улицы освещались скупо. «Экономьте электроэнергию!» — призывала пятилетка. Горсовет дал указание отключить световые рекламы, уменьшить количество фонарей.
Пронзительная трель милицейского свистка спугнула торговку-частницу. Она поспешно прикрыла свою корзину старинной, в зеленую клетку, шалью.
— Фью-ить! — озорно присвистнул ей вслед Черных. — Видал спекулянточку? Тоже свой план выполняет. Повсюду царь-капитал, царь-нажива силки расставляют. На днях злостного перекупщика арестовали, жена его в дрянненьком пальтеце, а в сундуке — норковая и каракулевая шубы, чернобурки. В стене кухни заштукатурены бриллианты, кольца, рубли царской чеканки, слитки золота. А зачем они им? Сам да жена. Три века живи — всего не проживешь.
Постаревший, но порывистый, по-прежнему неугомонный Арстакьян.
— Есть у меня вопросы, профессор.
— Пожалуйста, Арам Гургенович.
Черных засмеялся.
— Вопрос номер один: известно ли вам, как я напал на ваш след?
— Нет, конечно.
— Вопрос номер два: кем вам доводится Колосов?
— Колосов?.. Мой сын.
Арстакьян всегда поражал его своей осведомленностью.
— Здесь он? В Ветрогорске?
Да ведь знает же, бестия, что здесь!
Затем Черных рассказал о Клямкине, о «деле Колосова»: что ж, бывают такие горячие, вернее тупые, головы — рубят с плеча. Убавил шаг:
— А как она?
— Кого вы имеете в виду?
— «Дашурку».
Бесчестное остается всегда при тебе.
— У меня другая семья. Еще сын… И дочь.
— Задним числом могу теперь сказать: неважнецкая душонка была у доктора Зборовского. У того… в паутине условностей. — Сказал, будто приговор объявил. — Тинку, Августину Николаевну, помните?
