В конторку вошел черноволосый рослый парень. Перебросил из одной руки в другую тяжелый гаечный ключ. Вынул из кармана промасленного комбинезона пустую бутылку из-под водки и яростно швырнул ее. Она скатилась со стола на пол, но не разбилась.

— Вот что я в слесарке нашел. Я во всем виноват! Я…

Провел по лицу ладонью. Полоса машинного масла прошла по щеке, размазалась на мальчишеском подбородке. Директор невольно улыбнулся. Да, как это ни чудовищно, улыбнулся.

— Ты что ж, собутыльничал с кем?

На щеках парня сквозь полосу машинного масла проступил яркий румянец:

— Еще чего! Нет, конечно.

Директор усадил его рядом:

— Рассказывай по порядку. Ты где был, когда с Березняковой случилось?

— В прядильном.

— Что делал там?

— На девятой машине насосики устанавливал.

— Насосики?.. А где был, когда механик уходил?

— Здесь, в штапельном.

— Крышки где лежали?

— Там… за баком.

— Так почему же механик положил на бак старые доски? Доски, а не крышку?

Брови Николая резко сошлись. Рука крепче сжала железный ключ. Не напился бы Ершов, ничего бы не случилось. Прикрыл бы крышками баки. Ведь видел же, что механик нализался. Сам вывел его из цеха. Сам ему сказал: «Не бузи, тогда никто ничего не заметит». А тот еще норовил драться. Все на заводе знают про слабость Ершова к вину. И директор тоже. Знают, что пьет. Знают и терпят, потому что Ершов может любую машину собрать, хоть самую сложную.

— Так, браток. Товарищ под мухой, водку на работе хлещет, а мы — в сторонку. Не выдаем его. А доложил бы Бирюкину или другим, что механик пьян — проследили бы за баками.

— Не знал, что он баки не прикрыл, не знал, что беда может случиться. Думал, пьян и всё тут. Что ж мне… доносчиком быть? Как потом человеку в глаза буду глядеть?

— Как?! — Директор привстал. — Вот это здорово! Почему честный, трезвый человек должен стыдиться глядеть в глаза пьянчуге-преступнику? А как сам он теперь будет нам смотреть в глаза? После такого-то несчастья? Об этом ты, друг, подумал? Тебе, выходит, стыдно, а ему — нет, не стыдно?

Дверь приоткрылась, и кто-то крикнул:

— Слесарь-студент! Николай! Беги на третью!

Гул машин заглушил голос.

Кончилась смена… Николай зашагал к проходной, широко вдохнув холодный, ночной воздух. В цехе, несмотря на мощную вытяжную вентиляцию, всегда едкий запах сероуглерода. Химия дает себя знать.

У заводских ворот — огромный квадрат из фанеры. На нем нарисована гора рулонов тканей. А сверху надпись: «Из суточного выпуска нашей продукции можно изготовить 360 тысяч дамских платьев и 350 тысяч мужских сорочек». Потребовались бы миллионы гусениц, миллионы коконов, чтобы получить хотя бы треть того количества искусственного шелкового полотна, которое выдают цехи за день.

Завод — исполин-шелкопряд размещается в Таборной слободке. Однако в ней и раньше жили не цыгане, а рыбаки. Она тянулась деревянными домиками, чередовавшимися с пустырями. Возле спуска к реке стояли кирпичные трехэтажные солдатские казармы. Их-то и перестроили под завод. На фоне снега длинные корпуса выделяются крупно, массивно. Светятся множеством окон, точно ячейками огромных пчелиных сотов.

Держится ветреный ноябрь. Всполошилась к ночи метель. Ни при какой погоде Николай не носил кашне, и его шея, крепкая, молодая, была открыта даже в зимнюю стужу. Глянет на нее, оголенную, прохожий и вроде самого мороз проберет: как только терпит парень?

До общежития верных тридцать минут пешего ходу. «Тебе, выходит, стыдно, а ему — нет, не стыдно?» Слова жгли, преследовали.

Три месяца проучился он без отрыва от производства, и вдруг объявили: вечерний факультет сливается с дневным. Одной стипендии маловато. А если подежурить две ночи в неделю на заводе — в самый раз. Не устаешь, но в голову порой приходит дикая мысль: бросить все да махнуть туда, где оставил детство, где прыгал на реке по льдинам; где химиком виделся не такой обыкновенный человек, как Шеляденко, а задумчивый, круглолицый, в парике — Ломоносов; где небо иное, намного выше, и самолет в нем на виду, гудит слышнее, чем здесь, в городе.

Свернул на Ильинскую — широкую, тихую улицу.

Хорош Ветрогорск! Прежде всего своими высокими домами с лепными украшениями, костелом с заостренными башенками. А разве плохи дома, возведенные на рабочих окраинах? Красив он и естественной крутизной берегов, протянувшихся вдоль полноводной реки. С нее постоянно дует ветер. Летом разносит по улицам запах свежей рыбы, зимой крутит колючей поземкой. Ветры, бураны… Может, потому и назван этот город Ветрогорском?

Зато в день приезда Ветрогорск встретил его совсем другим: ни туман, ни дождь, в воздухе — молочная муть. Внизу убегали рельсы в родные места, должно быть гудели, если бы приложиться к ним ухом. Паровоз шел медленно, почти полз. Но именно этот последний километр пути ощутимей отрывал его от той жизни, которую и не представлял иной.

Возле общежития Техноложки длинный забор сплошь уклеен объявлениями. Печатные и написанные от руки. «Нужна няня…» «Меняю две смежные комнаты на две врозь». «Продаются драповое пальто и фотоаппарат». «Приглашаются на работу мотористы-рулевые, банкаброшницы, бухгалтеры и счетоводы». «Продлен прием в Машиностроительный институт».

Коридор общежития напоминает школьный. Комнаты похожи одна на другую: вдоль стен — три-четыре кровати, тумбочки, посредине стол, над ним лампочка на ролике.

Остановился возле двери с цифрой «26». Кто-то пытался перерисовать шестерку в восьмерку: 28-я — девчачья, пусть поплутают.

Николай нажал ручку.

— Гарде королеве! — оглушил его возглас Бориски.

Игроки сидели в наброшенных на плечи пальто.

Николай залез под байковое одеяло, не снимая свитера. Сбегать бы вниз к титану за кипятком? Неохота.

— Шах!.. Шах… а вот тебе и…! — Бориска стукнул ладьей по доске. Довольный одержанной победой, подошел и взрыхлил ладонями буйную шевелюру Николая. — Лопать хочешь?

— Нет.

— Молочка на заводе насосался?

— Да. И вам принес. Там, в кармане, бутылка. Берите.

— А ты?

— Не хочу.

Ребята живут вполсыта. Молоко полагается на заводе только вредным цехам. Выносить за пределы запрещается. И хотя вахтерам был приказ не пропускать в проходной с бутылками, многие все же выносят: с продуктами туго — выдают по карточкам, — а дома семьи.

Отвернувшись к стене, Николай слышит звучные глотки Бориски и жадное причмокивание тощего Кости.

В комнате всего-навсего трое: он и однокурсники Костя Рязанов и Борис Клямкин. «Бориска из Могариска! — утвердил свое прозвище Клямкин. — Звучит?»

В простенке кнопками приколот «устав» с пятью пунктами:

…Свет потушен. Костю не слышно, а Бориска похрапывает: лежит на спине, и мощная грудь его заполняет всю ширь кровати. Им и в голову не приходит, что случилось сегодня на заводе. «Тебе, выходит, стыдно, а ему — нет, не стыдно?»

За окном покачивается фонарь. Зеленоватый свет его падает в комнату. По стене движутся квадраты оконных рам. Влево — вправо, влево — вправо… «Тебе, выходит, стыдно, а ему…» Да провались пропадом этот пьяница Ершов! Кто же все-таки виноват? Он или я? Спать, нужно спать! Завтра рано на лекцию. Больше не буду думать, не буду!

И снова черные квадраты окон немо движутся по стене. Влево — вправо.