Набухшие серые тучи, заполнив всё небо, низко нависли над пароходом. Свистевший в мачтах норд-ост заставлял поёживаться от холода. За кормой след парохода образовывал широчайшую дугу, скрывавшуюся в свинцовых волнах. По левому борту удалялся большой пологий мыс. Кругом лишь голая тундра. Только встревоженная пароходом туча чаек вновь усаживалась на песчаный берег широкого мыса, и с полсотни их носилось кругом «Индигирки» с неприятным, пронзительным криком: зря, зря.

Помрачневший Илюхин невесело ответил:

— Нет, браток, до края света трохи ещё не доплыли. Небось, вёрст семь осталось, не больше.

— Семь вёрст до небес, и всё саратовский чай да лес, — поддел его Ливанов.

— Нема, пацан, тут ни якого леса, — повернулся к малорослому Ливанову простодушный Кравченко. — Хиба ж не бачишь…

— Где лес?.. Какой лес?.. Да тут и кустика не видно, смотри-ка… И верно, ребята, здесь глаже, чем у деда на лысине… — раздались голоса красноармейцев.

— Ох, невесело нам придётся здесь, товарищи, ой, как трудно… хватим горюшка, — послышалось дребезжанье Ливанова.

Но его тотчас оборвал Илюхин.

— Эй, ты, сердешный, не хнычь! «Трудно, трудно», — передразнил он Ливанова. И насмешливо добавил: — Легко только блины у тёщи есть. А мы, чай, не у тёщи в гостях, а на службе…

— Ото и есть, — подхватил Кравченко и вдруг рявкнул: — А бис его возьми, той лес! Нехай трусы злякаются… Бачь, хлопцы, яко раздолье ту-точки, — махнул он рукой вперёд, и все устремили свои взгляды туда же.

Когда подъезжаешь к Анадырю с моря, то видишь большой залив с одиноким скалистым островком впереди и кругом пустынную тундру без единого деревца; взор скользит, не задерживаясь, по невысоким горам левого берега лимана, перебегает на низменность правого, уходит вдаль, где темнеют горы, и внезапно удивлённо останавливается на двух далёких радиомачтах. Высокие, стройные, похожие на башню Эйфеля, они, подчёркивая пустынность окружающего, кажутся сначала миражем, а когда их реальность становится несомненной, сразу уничтожают чувство оторванности от мира, охватывающее человека в далёких, безлюдных местах.

На капитанском мостике, опираясь на поручни и разглядывая в# полевой бинокль эти башни, стоял командир отряда Воронцов, бывший амурский партизан, с окладистой крестьянской бородой. Чисто выбритый комиссар отряда Букин, из балтийских моряков, бывший комендор «Славы», а затем — лихой будённовец, слушал стоявшего на вахте старшего помощника капитана, изредка задавая ему вопросы. Когда они стали подниматься на мостик, старпом хотел было по привычке лихо удалить их с этого священного на всяком судне места. Но решительные, смелые глаза на твёрдых, обветренных лицах под кожаными шлемами-будённовками остановили его. И поглядывая то на внушительные маузеры в деревянных кобурах, то на ордена Красного Знамени, сверкавшие на гимнастёрках, расшитых поперёк груди стреловидными полосами синего — кавалерийского — сукна, старпом любезно пригласил: «Прошу, прошу…». Сейчас он словоохотливо рассказывал Букину о Камчатке и Чукотке, успевая в то же время всматриваться вперёд, взглядывать на большую морскую карту с проложенным на ней курсом «Индигирки» и отдавать время от времени неторопливые команды штурвальному.

— Прошли мыс земли Гека, — кивнул он в сторону удалявшегося мыса, ставшего белым от усевшихся на нём чаек. — Скоро будем на месте. Во-он у тех парижских башен… Под ними стоит и ваш пост Ново-Мариинский. Сейчас «Индигирка» идёт уже не в море, а в Анадырском лимане. Видите: и качки нет, и вода становится мутно-жёлтой, речной. Здесь, у Гека, мы бы вас и выгрузили, если бы на посту были белые. Ну, а теперь прямо на пост покатим.

— А как ты думаешь, командир? — обратился Букин к Воронцову. — Хотя и есть сообщение, что местные партизаны ликвидировали белых и они разбежались кто куда, но не лучше ли нам быть поосторожнее?

— Да что вы?! — воскликнул старпом. — На судне мы, как в крепости.

Неразговорчивый, настоящий таёжник, Воронцов ничего не ответил, взглянул вниз на палубу и скомандовал:

— А ну, товарищи, надеть шинели, пояса с подсумками, взять винтовки. В полной боевой построиться на палубе. Быстро в ружьё! — И стал спускаться с мостика на палубу. Комиссар остался на мостике.

Через пять минут Первый Чукотский отряд Советской Армии стоял в две шеренги на палубе «Индигирки». На левом фланге его были пулемётчики Илюхин и Кравченко.

…Четыре с лишним года, начиная с августа восемнадцатого, длилась интервенция Дальнего Востока. Но в октябре 1922 года под стремительным натиском Советской Армии и партизанских отрядов японские интервенты поспешно бежали из Владивостока. Американские и английские войска оставили его ещё раньше. Американцы, правда, несколько задержались напротив Владивостока, на Русском острове, где у них были самые настоящие застенки для пыток пленных и арестованных, в чём они ещё и тогда показали себя мастерами, но вскоре бежали и с этого острова.

Через несколько дней после освобождения Владивостока был сформирован и отправлен на Камчатку экспедиционный отряд. К весне 1923 года весь Камчатский полуостров был очищен от забежавших туда остатков белых армий — всех этих семёновцев, каппелевцев, пепеляевцев, бокаревцев, калмыковцев и прочих «евцев» и «овцев», которым «что ни чёрт, то и батько».

А весной двадцать третьего года в Петропавловске-Камчатском сформировали специальный «Первый Чукотский отряд». Правильнее было бы назвать его взводом или заставой, но уж очень не подходили эти названия к задачам, поставленным перед отрядом. Высадившись в устье реки Анадырь, отряд должен был занять центр Анадырского уезда — пост Ново-Мариинский — и освободить от белогвардейцев всю Чукотско-Анадырскую окраину, или «округу», как она тогда называлась, а затем нести охрану государственной границы.

— Территория этой «округи» равна нескольким европейским государствам, а вас всего тридцать человек, — сказал провожавший отряд начальник политотдела, начитанный и любящий исторические сравнения человек. — Не так уж это много — тридцать. Но ваш предшественник, казак Дежнев, имел в своём походе всего девяносто человек, и это считалось «великой силой». А по огневой мощи нынешние тридцать стрелков, вооружённые скорострельными винтовками да вдобавок ещё и пулемётом, намного превосходят дружину Дежнева. Всё дело, товарищи, в том, чтобы не забывать и выполнять завет наших предков: «Зри, смотри, руби и не проспи».

Это была любимая поговорка начальника политотдела, ею он заканчивал почти все свои выступления. Он говорил, что вычитал её в одном из московских музеев на старинном русском бердыше.

Эту поговорку Букин невольно вспомнил, глядя, как Воронцов располагал бойцов у свёрнутых канатов, у лебёдок, кнехтов, трапов, мачт. «Зри и не проспи»… А между тем старпом рассказывал:

— …Летом нас тут всегда поджидал начальник уезда. Приедет на пароход, возьмёт газеты, письма, напьётся как следует и — назад, в Марково.

— Марково. Это что такое?

— А это — старинное казачье селенье около Анадырской крепости, вёрст шестьсот отсюда вверх по Анадырю. Начальники уездов зимой жили там, в Маркове, а весной спускались на карбасах сюда, на пост.

— Почему он так называется — пост?

— Говорят, что чуть ли ещё не Дежневым сюда был выставлен казачий пост. Этот сторожевой пост сохранялся до недавнего прошлого. Казаки, затем их потомки от браков с чукчанками — людей такого происхождения здесь называют «камчадалами», — да ещё чукчи, осевшие из-за потери оленей, образовали возле поста целый посёлок. Вот и называется — пост… Несколько лет назад здесь нашли золото по притокам Анадыря, рекам Кончелан, Волчья, Таньюрер. После этого сюда хлынул народ из Владивостока и даже из Америки.

— Ну и как живёт здесь народ-го?

— Живёт?! Он не живёт, а прозябает! Анадырь — самое пустынное место на нашей земле. Настоящая дыра. Застой… прозябание…

Видно было, что старпом не находит слов выразить своё пренебрежение к этому месту. Наконец, он выпалил: