Тяжелой, недоброй была весть, что принес под конец своей жизни венгерский юноша по имени Шандор Дьердь… Однако новых подтверждений этой вести, к счастью, не было. Вскоре радисты приняли из штаба по рации приказ произвести налет на дальнюю железнодорожную ветку. Потом последовало требование передать обычные сведения о потерях и наличии боеприпасов.

Ничего особенно тревожного эфир не приносил, а связи с другими частями не существовало: бригада уже долгое время действовала изолированно и самостоятельно.

На долю Мехти часто выпадали теперь минуты отдыха, и он начал работать над эскизами к картине.

Для работы он выбрал укромный уголок на краю утеса, с которого хорошо были видны и поляна со светлеющими на ней палатками и убегающие в лесную чащобу тропы. Он приходил сюда обычно утром, садился на камень, делал в альбоме быстрые зарисовки, в сердцах перечеркивал их, снова брался за карандаш или уголь, а потом откладывал в сторону и думал, думал…

Детали картины вырисовывались еще смутно. То Мехти представлялась весна: тает снег, рыхлые облака скользят в небе; то осень — золотая, прозрачная; то лето — с холста должно повеять солнечным теплом, запахом полевых цветов… По-разному виделся ему и солдат. Вот он идет прямо на зрителя, усталый, счастливый, с вещевым мешком через плечо… Вот присел отдохнуть на пенек. Вот лежит в высокой траве, бросив возле себя мешок, закинув за голову руки… А неподалеку — искореженный вражеский танк… В одном из вариантов — девушки в ярких, цветастых платьях выносили солдату воду.

Неизменной оставалась лишь тема картины: солдат возвращается после войны домой.

Иногда на скалу прибегал Вася. Он смотрел через плечо Мехти на рисунок, веско ронял:

— Здорово!

А Мехти вырывал лист с рисунком из альбома, комкал его и отбрасывал прочь.

В конце концов Вася, чтоб не расстраиваться, перестал заглядывать в альбом, а проходя мимо пустого холста, неодобрительно хмурился. Авторитет Мехти, как художника, явно начинал колебаться…

Приходила и Анжелика. Она редко заглядывала в альбом, ей все равно было, что рисует Мехти. Присев поодаль на поваленную сосенку, она следила за тем, с какой порывистостью движется рука Мехти, как меняется его лицо… Перед ней был такой Мехти, которого до сих пор Анжелика почти не знала. Глаза его, когда он поднимал их от альбома, были темными от неведомого ей смятения. Взгляд Мехти из внимательного, ищущего становился рассеянным, задумчивым, а потом загорался вдруг вдохновенным блеском.

Мехти решил, наконец, что изобразит дорогу, уходящую в светлую, прозрачную даль… Недавно пронеслась гроза, но небо уже очистилось от туч: цвет у него мягкий, лазурный. На земле, словно камни-самоцветы, блестят лужицы. Слева от дороги высится стройный тополь. Одна из ветвей, подшибленная осколком снаряда, свесилась вниз; но и на ней весело распустились листья. Она дышит, живет!.. А вокруг зеленые, бескрайные поля. Тут и там проглядывают в густой зелени ярко-алые маки, белые ромашки.

А по дороге шагает советский солдат — высокий, плечистый, — шагает нестроевым, свободным шагом. Солдат добыл победу и идет домой. Деревня его еще далеко: отсюда ему видны лишь красные черепичные крыши домов да зацветшие в садах деревья, солнце блестит на них, как на снежинках… Солдат счастливо жмурится… Он словно прислушивается к какой-то неповторимо прекрасной песне…

Мехти так ясно видел своего солдата, что ему, казалось, ничего не стоило перенести этот образ на холст. Он приготовил краски, кисти. На холст легли первые мазки.

Вася был уже тут как тут, — словно он давно поджидал, когда Мехти возьмется, наконец, за кисть. Глядя, как Мехти выдавливает из тюбиков краски, Вася спросил:

— Что это за краска?

— Это? Белила. А это вот — ультрамарин.

— А эта как называется?

— Берлинская лазурь. Не мешай, Вася!

— Гм… Берлинская?..

Вася отошел в сторону, а Мехти стал смешивать ультрамарин с белилами, чтобы на холсте заголубело небо. Но небу не дано было заголубеть. Мехти сделал еще несколько мазков, а потом, помрачнев, неожиданно бросил кисть в ящик и смыл краски с холста.

— Опять? — уныло вздохнул Вася.

Мехти не ответил…

Васе что? Ему кажется, что рисовать очень просто: помахал кистью, и картина готова. А Мехти не только пишет картину… Своей картиной он должен ответить на мучающие его вопросы. Вопросов же этих становится все больше. Случай с венграми не выходил у Мехти из головы. Кто-то расстреливает венгров… Кто-то заслал в их штаб врага — Карранти… Подозрительно часто начала ошибаться авиация союзников… Солдату Мехти мешают вернуться домой! Даже не верится: расстреляны венгры…

Мехти останавливал себя: при чем здесь картина? Как будто бы ни при чем. Но ведь его солдат — свидетель всех этих событий. И, значит, им место в картине Мехти. Вот только как все это передать?.. Отказываться от задуманной им темы и образов Мехти не хотелось…

И он снова уселся за альбом.

Над альбомом и застал своего друга Вася в одно теплое, безоблачное утро.

Через плечо у Васи было перекинуто мохнатое полотенце, подмышкой он держал сверток, из которого торчал конец мочалки.

— Ты что это, опять в ручье вздумал мыться? — покосился на него Мехти. — Смотри, кончишь воспалением легких!

— Зачем же в ручье? — степенно ответил Вася. — Баню построили, сегодня торжественное открытие!

Баня была для партизан насущной «проблемой». Обычно им приходилось мыться наспех, возвращаясь с задания, в каком-нибудь лесу; чаще же всего, согрев ведро воды, они споласкивались возле землянки или же, как Вася, на свой страх и риск купались в ледяном ручье.

— Где построили? Уж не в Триесте ли? — насмешливо спросил Мехти.

— Почему в Триесте? В Триесте мы, конечно, устраиваем баню фашистской сволочи… Да вряд ли я сунулся бы туда с одним полотенцем…

Мехти отмахнулся:

— Ну, замолол! Не морочь голову: мешаешь работать.

— Да, ей-богу же, баня! — взмолился Вася. — Пошли!

Мехти бросил кисть в ящик и вытер тряпкой руки.

— Идем, идем, — торопил Вася. — Сильвио уберет все, я ему уже сказал. Ох, и попаримся!

— А ты не врешь, Вася?

— Да нет же! Вот спустимся вниз, минуем крутояр, а за ним этот… грот…

— И в гроте баня?

— Да еще какая! Выпросили у повара котел, вкатили его в грот, под ним очаг сложили, вытяжку сделали…

Вася оторвал от приземистой сосны несколько веток.

Мехти невольно прибавил шагу.

— Молодцы ребята!

— Вот вытяжка только плохая, — пожаловался Вася. — Дыма в бане больше, чем пара… Зато жарища!.. Поп первым полез, а обратно его за ноги вытянули. Думали, уж конец, ан нет, отдышался на свежем воздухе!

Маленький священник с мокрой, свалявшейся бородой все еще сидел у грота. Вокруг него толпились партизаны.

— Привет святому отцу! — подходя, крикнул Мехти. — Не по вкусу пришлась банька?

— Это не баня, — отрезал старик.

— А что же это такое? — запальчиво спросил Вася.

— Та самая геенна огненная, что уготовил нам Ватикан на том свете! — сокрушенно, под общий хохот произнес священник. — И никому не советую ходить в этот ад, пока туда не поволокут силой.

— А мы неверующие, товарищ священник! — озорно крикнул Мехти, стягивая с себя свитер. Они с Васей быстро разделись и в одних трусах вбежали в грот.

Грот — узкий, с низеньким сводом — и впрямь мог сойти за один из вариантов адского пекла.

В углу грота сложен был очаг, а на нем установлен огромный котел передвижной солдатской кухни. В очаге с треском и шипением горели еловые ветки, языки пламени лизали бока котла. Котел дрожал, грозя в любую минуту разорваться.

От жары, дыма и пара нечем было дышать.

Тем не менее картина преисподней показалась бы священнику куда более полной, если бы он рискнул заглянуть сюда еще раз. В «геенне огненной» налицо была теперь еще одна неотъемлемая ее деталь: скачущие и вопящие черти.

— Эх, люблю! Дух спирает! — кричал Вася, распирая мочалкой тело. — Давай прибавим!