— Так точно!

— Ну вот и хорошо. Действуйте. И главное, бдительность не теряйте. Чаще докладывайте обо всем замеченном.

Теперь после этого, в сущности, очень веселого разговора последние остатки страха пропали. Все идет так, как должно было идти. Да, конечно, и бдительность нужна, и поработать нужно, но они не одни. С ними — все, и они — для всех.

Губкин и Вася собрали свое имущество и побежали обратно. Самым главным теперь было то, что было главным и вначале — пост, товарищи. Добраться до них, помочь, может быть, спасти…

Вокруг было так тихо, словно вся жизнь была убита тем страшным фиолетово-мертвенным светом, который пронесся над тайгой. И чем дальше они бежали, освещенные рассеянными лучами молодого месяца, тем неспокойней было у них на душе: молчаливость тайги, неизвестность положения угнетали все сильней и сильней. И один и другой старательно скрывали друг от друга свои страхи, говорить стали почему-то шепотом.

Пробежав мостик, у которого совсем недавно сидели, связисты опять стали сращивать обрывы, все ближе и ближе подходя к тому месту, где река, выходя из ущелья, делала крутой изгиб и обычно шумела особенно сильно. Здесь линия перешагивала через реку, некоторое время шла по противоположному берегу и снова возвращалась на «свой» берег.

Вася посмотрел на реку и обмер. Реки не было. Было только русло, на котором в мягком свете месяца блестели еще мокрые камни, был крохотный ручеек, бессильно пробирающийся меж обомшелых валунов. А реки не было.

Предчувствуя беду, связисты перешли русло, перевалили через сопку и в нерешительности остановились — перед ними простиралось огромное озеро. Деревья стояли в нем по колено, а кустарник местами скрывался с головой. А дальше, в направлении седьмого поста, и еще дальше небо было освещено багровым дрожащим заревом лесного пожара.

— Туда ушел старшина, — глухо сказал Губкин.

Они посмотрели в глаза друг другу и опять молча, словно договорившись обо всем заранее, стали спускаться с крутого склона. На их счастье, первый после перевала столб стоял возле самой воды, и они, присоединив провод, донесли на восьмой пост о встреченном препятствии и лесном пожаре. Оказывается, о пожаре на линии уже знали — над ним пролетел разведывательный самолет.

— Пробивайтесь на пост! — приказал Кукушкин. — Придумайте что-нибудь и пробивайтесь!

— Что ж тут придумаешь, — тихо сказал Саша и стал снимать одежду.

Вася тоже разделся. Поднимая имущество и оружие над головой, они осторожно вошли в холодную воду. Вначале она только обожгла тело, потом вызвала мучительную дрожь и, наконец, стала сводить пальцы ног. Связисты, стиснув зубы, осторожно щупая босыми ногами колючее дно, упрямо брели к следующему столбу. Закрепив на столбе конец провода, Саша подсоединил к нему провод связистской катушки и спустился вниз.

И они опять побрели по воде, задыхаясь от жгучего холода, останавливаясь возле каждого столба, чтобы подцепить провод. И каждый раз, взбираясь на столб или дерево, Саша чувствовал, как ломит от холода кисти, как замирает сердце. На Васю страшно было смотреть. Бледный, лязгающий зубами, с остановившимся взглядом упрямо горящих глаз, он покачивался от усталости.

«Пропадает парень», — подумал Губкин.

До поста оставалось еще километра два — два с половиной, а до места, где линия перебиралась на «свой берег», — метров пятьсот. Но вода быстро прибывала, и переправиться через реку с тяжелой катушкой, оружием, кошками и телефонным аппаратом было просто невозможно. Губкин добрался до первого дерева и помог Васе вскарабкаться на него.

— Оденься, сиди и грейся, — сказал он.

— А ты?

— Я поплыву вон к тому тополю и перетащу все имущество.

— Нет, — покачал головой Вася. — Я тоже с тобой.

— Слушай, Лазарев, — строго сказал Губкин. — Дело нешуточное. Если мы закоченеем в этой чертовой воде, пропадем оба. Кто тогда доведет линию?

— Все равно вместе, — упрямо сказал Вася.

— Нет, не все равно! Не все равно. Мы сейчас не принадлежим себе. Понял? Мы нужны для других.

— Ну как же я тебя брошу? — возмутился Вася. — Разве это будет по-товарищески? Я буду греться, а ты мерзнуть?

— Чудак! Пойми, что сейчас главное — линия. А мы с тобой — дело десятое. И я как старший приказываю: сиди, грейся, доноси по телефону, что делается. Если придумаешь что-нибудь, скажешь.

Так и не заметив, что он отдал первый в своей жизни приказ, что он уже приобщился к командирской деятельности, Губкин забросил за спину когти и поплыл, петляя между полузатопленными деревьями. Он добрался до тополя, оставил на нем когти и вернулся за оружием.

Когда оставалось переправить лишь катушку с проводом, нестерпимая боль пронзила сначала ногу, а потом, кажется, все тело. Губкин почувствовал, что его правую ногу что-то выворачивает и стягивает. «Судорога», — понял он и едва нашел силы, чтобы вскарабкаться на тополь.

С большим трудом ему удалось растереть посиневшую ногу. Спуститься в воду он уже не решался. Вася с катушкой был в двухстах метрах от него. Оружие и все остальное снаряжение было уже здесь, на дереве, но как соединить все это и переправить на другой берег, Саша не знал.

Губкин полез по стволу вверх. В воде то там, то здесь виднелись вырванные где-то вдалеке деревья. Их притащила сюда река. Собрать бы их и сделать плот… Однако для этою следовало поплавать, а Губкин понимал, что теперь, когда ногу схватила судорога, он не выдержит обжигающе холодной воды. И стоило ему подумать об этом, ногу опять искорежила нестерпимая боль. Она выворачивала пальцы, и они разъединялись и становились торчком, икра окаменела и вздувалась, а боль лезла выше и выше. Сознание мутилось, в глазах плыли радужные пятнышки. Держаться на дереве уже не было сил. Приходило отчаяние.

И в эту полуобморочную минуту Губкин думал не о себе, а о Васе Лазареве: «Пропадает, пропадает». Ему было и стыдно, и обидно. Боль рванула особенно сильно, пронизывая, кажется, все тело. На какое-то мгновение Саша не удержался на ветке и качнулся. Неестественно вывернутая нога сорвалась и зацепила за острый сучок. Новая боль ворвалась в старую, и старая стала отступать.

Когда Губкин очнулся и почти оправился от судороги, он услышал всплески воды и бульканье. Похоже, кто-то захлебывался. Он быстро взглянул на освещенную месяцем воду и обмер. По светло-стальной, слегка рябящей поверхности озера, захлебываясь, усиленно работая ногами и руками, плыл Вася Лазарев. Впереди и сбоку паренька двигалась какая-то удивительная коряга. Их движения были явно согласованны, их что-то определенно связывало, но что — Губкин не понял. Он только ужаснулся, подумав, что Вася утонет. Потом решил, что тот сделал себе плот, хотя странная коряга не напоминала плот. И коряга, и мальчик попали на лунную дорожку, и рассмотреть их уже было невозможно. Слышались лишь все те же всплески воды и бульканье. Превозмогая пришедшую после судороги слабость, Губкин собрался было прыгать в ледяную воду, чтобы спасти товарища, помочь ему, но в это время с той, противоположной стороны, раздался чей-то удивительно знакомый голос:

— Стой! Кто идет?!

Губкин замер. Послышались сильные всплески и Васин голос:

— Это я! Только я плыву! — И крик: — Куда тебя черт понес?

Все тот же знакомый, уже растерянный голос спросил:

— Стой, говорят, кто идет?! — Потом зло добавил: — А то стрелять буду!

После непродолжительной паузы Вася закричал:

— Андрей! Почуйко! Я не иду! Я плыву! И этого черта не остановишь!

Если бы вдруг в этом пронизанном рассеянным светом молодого месяца таежном воздухе раздался голос матери, Губкин, наверное, обрадовался бы не так сильно. Он сразу забыл о своих бедах и заорал:

— Андрей! Почуйко!

Сопки ответили ему:

— Ого-го-го!

Слабость опять овладела Губкиным, тело передергивала мелкая противная дрожь, и почему-то хотелось не то что плакать, а просто потереть защипавшие глаза. Саша улыбался синими, сведенными холодом губами и шептал: