Одно появление друзей всегда вызывало веселые улыбки. А когда у них самих было настроение посмеяться, Варламов брал Чечирку за руку и важно с ним шествовал по подразделению.

Сейчас Чечирко беспомощно оглядывался на своего маленького могущественного друга, но тот ковырялся в печке, как будто вовсе не замечая, в каком тяжелом положении находится его товарищ.

В черных глазках Варламова поблескивали веселые огоньки. Видно, сегодня он выгораживать своего друга не собирался и отдал его шутникам на полное растерзание.

Я прошел к печке, около которой, сняв шапку и улыбаясь в усы, сидел Кудряшов. Он подморгнул мне, указывая на обрубок полена: сядь мол, и, обратившись к Мальченко, спросил:

— Ну и что же дальше?

— …Так вот, — продолжал рассказчик, — пришли, значит, мы в эту самую деревню, а время, нужно вам сказать, было позднее, часов, наверное, около двенадцати. Осень была слякотная. Ветер пробирал нас сквозь мокрые шинели до самых костей и даже глубже. С неба, как через дырявое решето, лилась холодная вода. Она попадала прямо за шиворот наших гимнастерок. На улицах стояли глубокие лужи. Такие глубокие, что даже Чечирке было по пояс…

— Хорошо, что там не было Варламова, — съязвил кто-то, — а то, если Чечирке до пояса, то Варламов бы наверняка пузыри пустил.

— А я бы влез к нему на закорки, — бросил от печки Варламов.

— Спасаясь от этой слякоти, мы свернули в первую попавшуюся хату, — продолжал Мальченко. — На полу, столе и на лавках — везде лежали спящие люди. Делать было нечего. Пришлось потихоньку втиснуться между ними, почти у самого порога. Из-под двери дуло, и через пять минут мы закоченели как цуцики.

— Ты что это сегодня не заступаешься за своего приятеля? — шепотом спросил я Варламова.

— А пусть, товарищ старший лейтенант, пошуткуют. Все, глядишь, время быстрей пройдет, — тихо проговорил Варламов. — Учитываю, в общем, обстановку.

Варламов обернулся к рассказчику и спросил:

— Тебе-то, наверно, от холоду и страху тоже не по себе было?

— Еще бы, — засмеялся сержант, — я уже было замерзать начал, как слышу Чечирко заводит дипломатическую беседу с бабусей, которая лежала на печке, на тепленьких кирпичах.

— Послушай-ка, бабуся, ты не спишь? — тихонечко так он ее опрашивает. — Можно к тебе на печку погреться?

В палатке захохотали.

— Не знаю, о чем подумала бабуся, — смеясь продолжал Мальченко, — только слышу с печки ответ: — «Да тут у меня, сынок, тараканы кусаются, не улежишь!» Но Афоня Чечирко не убоялся тараканов. Он сказал бабусе, что у него имеется такой препарат, что все паразиты подохнут на месте. — «Так что же, можно мне на печку?» — снова спросил он. Но старушка, видно, испугалась, как бы этот препарат не уложил на месте и ее с тараканами. «Не знаю, родимый, тут теснота — повернуться негде». — отвечает она.

«Ничего, бабушка, поместимся. Как говорится, в тесноте, да не в обиде», — сказал Чечирко и решительно направился к печке. Тут бабуся перешла к решительным действиям: «Нет, сынок. Ты уже полежи там» У меня, милый, расстройство желудочное».

— Ха-ха-ха! — гремели в палатке.

Варламов снял с печки закипевший котелок, осторожно поставил его в сторонку, а затем, налив в кружки крутого кипятку, подал Кудряшову и мне. Мы поблагодарили.

Третью кружку Варламов подал Чечирке. Обжигаясь и перехватывая жестяную кружку из одной руки в другую, потея и беспрерывно дуя на чай, Чечирко стал отхлебывать кипяток. Котелок пошел из рук в руки.

— Плесни-ка и мне кружечку, — попросил Варламова Мальченко.

— Ты пока рассказывай. Очень уж интересно, — умиленно проговорил Варламов. — Кипяточка нет пока. А как ты закончишь свою сказку, глядишь, и новый вскипит. Вот тогда после трудов праведных и попьешь со вкусом.

— Так и быть, придется досказать, — облизнул губы Мальченко.

— Пришлось нам задержаться в этой деревне на несколько дней, — продолжал он. — Утром встали мы не выспавшиеся и злые. Афоня начал варить концентрат — суп-пюре гороховый, а я пошел на деревню пошукать чего-нибудь более существенного. От тылов мы с Афоней отстали и тем самым лишились регулярного армейского довольствия.

Сварив свой суп-пюре, Афоня приступил к лечению желудочного расстройства у нашей бабуси. Пузатая сумка с красным крестом, из которой Чечирко извлек множество всяких пузырьков, а также и внушительный вид самого «доктора» возымели свое действие. Старушка рассказала, что ее уже лечила кривая Фекла отваром липового цвета, черемухи и еще чем-то, но ничего не помогло, а хвершала в деревню еще не пригнали. Вот и приходится ей мучиться. Афоня составил полстакана какой-то микстуры и дал ей выпить, отчего у нее глаза полезли на лоб. Минут через десять бабуся оставила печку и скрылась в неизвестном направлении.

— Что ты ей намешал, Чечирко? — спросил профессионально заинтересованный Никитин.

Краснея, Чечирко стал объяснять доктору составные части своего лекарства. Доктор сначала морщился, крутил головой, а потом на всю палатку расхохотался. Многие хотя и мало понимали в медицине, тоже смеялись вместе с Никитиным. Когда шум улегся, доктор сказал:

— Слабительное, разумеется, сильное, с успехом можно давать его слону, но безвредное. Ну-ну, продолжай дальше, Мальченко, — сказал он, — из посторонних источников лучше всего можно узнать, что у тебя за помощники.

Мальченко продолжал:

— Я принес картошки. Мы ее почистили, сварили, а старушки все не было. Потом она, охая и издавая жалобные стоны, вползла в хату и вскарабкалась на печку. Но через десяток минут снова скатилась оттуда и опять исчезла на длительное время. «Возымело!» — гордо сказал тогда Афоня. — «Что возымело, Чечирко? Не отравил ли ты совсем старуху? Гляди, попадешь под трибунал», — сказал я ему. — «Невежда, что ты в медицине понимаешь, — набросился он на меня. — Говорю тебе, — лекарство возымело действие. Этот состав я сам придумал. На себе испытал. Действует без отказа. Только нервы нужно иметь крепкие». У бабуси, видно, нервы пошаливали: очень уж она тяжело переживала курс лечения.

Тут уже не вытерпел и Чечирко, и по палатке разнесся его раскатистый бас:

— Да разве ж лечил я ее из-за того, чтобы поспать на печке? Вижу, человек мучается. А деревню только недавно освободили, врачей нет. Почему же не помочь человеку? Разве было бы лучше, если бы старуху продолжала лечить бурьяном да полынью кривая Фекла?

— Правильно, Афоня, — смеясь поддержал его кто-то. — Долой невежество и шарлатанство! Ударим по ним своей сознательностью и научной медициной. Продолжай, Мальченко!

— Вернувшись к вечеру домой, — продолжал тот, — мы застали старушку за активной деятельностью. С печи всякий хлам был убран, и она возилась, устраивая постель на лежанке. Чечирку встретила приветливо: «Спасибо тебе, сынок, помог старухе. Резь в животе как рукой сняло, и не сверлит больше под ложечкой. Дюже хорошее лекарство. Ты ложись, сынок, сегодня на печке, я там все прибрала. А сама я вот тут, на лежанке буду, места мне хватит».

С тех пор и пошла слава про нашего Чечирку. Потянулись к нам в хату со всех концов деревни старушки со своими хворями, и лечил их Чечирко, надо прямо сказать, как профессор какой.

— Ну, а дальше что было? — опросил кто-то из автоматчиков.

— А дальше нашли мы свою часть, вот и всей сказке конец, — ответил Мальченко, с наслаждением потягивая кипяток, который ему поднес в кружке Варламов.

— Ну и горазд ты трепаться, — сказал Чечирко. — С тобой поделиться нельзя, все разболтаешь первому встречному.

— Не сердись, друг Афоня. Я же про тебя ничего плохого не сказал. А то, что пользовал ты своим лекарством старух, так это не беда. Лишь бы людям шло не во вред, а на пользу.

Какой замечательный человек наш русский солдат! Чем больше узнаешь его, тем сильнее восхищаешься им. Никогда и нигде, ни при каких обстоятельствах не вешает он головы. Чуть только выдастся свободная минута, как уже слышна задорная шутка и заливистый смех. А в дело пойдет, — так только держись! Забывается вмиг все на свете. Он крепко любит жизнь, но в любую минуту готов отдать ее за свою Родину, за свой народ. Но отдаст не дешево. Возьмет за нее не одну, а десяток вражеских голов.