В открытом поле было гораздо светлее. По глубоким сугробам, наметенным пургой, не стихавшей за последние сутки, ехать на автомашине было немыслимо, поэтому мы отправились на рекогносцировку в танке.
Танк шел, как корабль по волнам, то он нырял в сугробы, то выбирался на равнину, пробив очередной занос. Это продолжалось до тех пор, пока танк не выехал на дорогу. Там он пошел спокойнее.
Непрекращающийся поток машин укатал проезжее полотно дороги. Однако машины двигались как-то рывками; то вдруг они останавливались, буксовали на месте, и тогда поднимался шум, начиналась ругань. То почти весь поток одновременно трогался с места, и машины, набирая скорость, двигались дальше до очередного затора.
Плестись в хвосте этой колонны было делом нудным и, главное, медленным. Нам же нужно было засветло подойти к передовой. Поэтому танк круто свернул с дороги и, поднимая гусеницами вихри взрыхленного снега, понесся целиной вдоль ползущей колонны.
Обогнав ее, мы снова выскочили на дорогу и на максимальной скорости помчались вперед, миновав разбитую накануне вражеской авиацией деревушку, все ближе и ближе подходя к передовой.
К началу рассвета мы стояли уже в небольшой роще, метрах в восьмистах от переднего края, и разминали затекшие ноги и руки, маскировали машину. Набросив на танк большой белый брезент и растянув концы его в стороны, мы убедились, что даже на довольно близком расстоянии трудно было в этом белом холме узнать танк.
Надев белые маскировочные халаты, рассредоточенной цепочкой двинулись мы к едва различимым впереди окопам наших стрелков, занимавших оборону по руслу промерзшего и занесенного снегом ручья.
Окопы противника находились от наших на расстоянии двухсот метров. Когда мы почти уже подходили к первому ходу сообщения, ведшему к главной траншее, пулеметы противника открыли по нас огонь. Пули поднимали вокруг фонтанчики снежной пыли, и мы вынуждены были ползком пробираться к ходу сообщения.
— Ишь черт! Не спит. Не дал по-человечески дойти до траншей. Теперь вот ползи на брюхе, как пятимесячный младенец, — ворчал кто-то позади меня.
Я оглянулся. Это был командир одной из прибывших к нам самоходок, огромный детина, закутанный в маскхалат, с раскрасневшейся потной физиономией. Такая прогулка на животе по глубокому снегу явно была ему не по вкусу.
Наконец, достигнув траншей и скатившись на их дно, мы с облегчением вздохнули. Вражеские пулеметчики не унимались. К ним присоединились и другие, до сих пор молчавшие, и, кроме того, совсем рядом с нами стали рваться мины. Видимо, противник хорошо пристрелялся к линии нашей обороны.
По ходу сообщения мы попали в главную траншею, где нас встретил пехотный капитан. С ним прошли на наблюдательный пункт и отсюда увидели окопы противника. Его передний край был сильно насыщен огневыми средствами.
Впереди окопов вражеской линии обороны мы едва различили, да и то только после того, как нам указал на них капитан, небольшие холмики брустверов окопов боевого охранения и сплошную сеть проволочных заграждений. За проволокой начиналась первая линия обороны, с блиндажами и дзотами. Справа, уступом в сторону переднего края, выдавался невысокий сосновый лес. В двух километрах отсюда он переходил в довольно большой, темный массив, на опушке которого в бинокль можно было различить обгоревшие бревна да сиротливо торчавшие закопченные трубы разрушенного и. сожженного хутора. Слева от лесного уступа простиралась открытая, слегка всхолмленная степь, засыпанная сейчас снегом. Оборона здесь сводилась к системе блиндажей и дзотов. Вся эта линия была насыщена пулеметами, легкими скорострельными пушками и минометными батареями. В этом районе наиболее сильным и опасным участком был правый фланг, начинавшийся от молодняка, где в рощах и перелесках легко было укрыть и артиллерию и батареи тяжелых минометов.
По данным, имевшимся у пехотного капитана, мы уточнили систему огневых точек и все тщательно занесли на свои карты. На этом участке противник вел себя спокойно. Методически посылая одну за другой мины, он изредка открывал пулеметный огонь. Но делалось это для страховки. Особенно тихо было на левом фланге, где враги чувствовали себя почти в полной безопасности, так как подойти по голой, открытой местности к переднему краю было невозможно. Для уничтожения проволочных заграждений в четыре кола пришлось бы немало поработать нашей артиллерии и танкам.
Но этот-то участок меня как раз особенно и интересовал. Гитлеровцы здесь не пуганные. Более двух недель не предпринималось в этом районе ни одной атаки, ни одной вылазки. Не заходили сюда и наши разведчики, так что противник чувствовал себя как нельзя лучше. Кроме того, это был район, наименее насыщенный противотанковыми средствами. Оценив все «за» и «против», следовало принять одно решение — проскочить через передний край именно в этом месте.
Пройдя по траншее еще километра два на правый фланг, мы убедились в правильности своего выбора, так как здесь в сторону противника местность круто поднималась в гору. Передний край обороны проходил по опушке леса, часто пересекаемого оврагами, размытыми половодьем, что могло лишь препятствовать маневру танков.
После рекогносцировки, не задерживаясь, я поехал в штаб бригады доложить комбригу о ее результатах. Он с моими предложениями относительно прорыва переднего края противника на нашем левом фланге согласился. Для того, чтобы облегчить нам прорыв через передний край, было решено ложной атакой на соседнем участке отвлечь внимание противника.
30 декабря в 12 часов ночи после артподготовки танковые подразделения с сопровождающей их пехотой должны начать демонстративную атаку на передний край обороны противника на правом фланге. Через десять минут наша группа должна была атаковать немцев на левом фланге, проскочить через проволочные заграждения и, по возможности не ввязываясь в серьезный бой, прорваться через передний край, выйти на шоссе и приступить к выполнению задания в тылу противника по заранее разработанному плану.
Обсудив с командиром бригады все детали предстоящей операции и имея впереди еще много свободного времени, я пошел к себе пешком. Любуясь в овраге раскинувшейся передо мной чудесной картиной занесенного снегом леса, я с наслаждением вдыхал морозный воздух. Машины из бригады ходили там, наверху, в поле, по накатанной дороге. Здесь же, на дне огромной, поросшей лесом впадины, лежал глубокий снег и идти приходилось, увязая в нем по колена.
Погода снова стала портиться. Подул холодный ветер, поднимая впереди меня облако снега. Начинало темнеть, когда уставший, озябший и основательно проголодавшийся я добрался, наконец, до расположения своего подразделения.
В воздухе метались клубы черного дыма, валившего из труб специальных плоских железных печек, поставленных для обогрева под каждой машиной. Гулко раздавался рокот прогреваемых моторов. Дежурные экипажи находились в машинах, а остальные танкисты забрались в землянки. Обжигаясь, пили они из жестяных кружек чай и вели бесконечные солдатские разговоры.
В нашей землянке, как обычно, было полно народу. Уже давно установилась в роте традиция собираться по вечерам в помещении, где располагался Кудряшов. Здесь люди проводили не часто выпадавшие на долю фронтовиков свободные минуты за дружеской беседой на всевозможные темы, за чтением интересных книг, которые Иван Федорович ухитрялся доставать в любой обстановке. Иногда по какому-либо поводу разгорался горячий спор.
Кудряшов, как человек опытный, давал ему нужное направление, делая это умело и незаметно для споривших.
Все наши танкисты полюбили эти вечера и всегда с нетерпением ждали подходящего случая, чтобы собраться вместе. Привык к этому и я, Иногда, бывало, зайдешь вечером в землянку и, увидев ее пустой, сразу почувствуешь, что сегодня чего-то не хватает, что нарушился обычный порядок. В таких случаях здесь долго не задерживаешься, а идешь к солдатам, где они выполняют какую-либо срочную работу. И тут слышишь, как из танка или свежевырытого капонира доносится знакомый веселый голос моего замполита. Сразу становится хорошо на душе, и чувствуешь себя в кругу сплоченных боевой дружбой товарищей, в близкой и дорогой фронтовой семье.
