Когда я пишу эти строки, то вновь вижу перед собой суровые, обветренные, покрытые пороховой гарью лица товарищей. «За Волгой для нас земли нет!» — эти слова глубоко запечатлелись в сердце каждого воина. «За Волгой для нас земли нет!» — значит, надо стоять насмерть.

О каждом бойце сибирской дивизии можно написать интересную, увлекательную книгу. Я уверен, что такие книги будут написаны. Но я не литератор-профессионал. А мне лишь хотелось рассказать о некоторых эпизодах нашей фронтовой жизни.

…Ожесточение боя нарастает. В какой уже раз пьяные гитлеровцы бросаются в атаку. Иногда под прикрытием танков им удается прорвать оборону. На танках — автоматчики, за танками — пехотинцы. Положение становилось критическим. Одна из машин мчится к командному пункту полка. Вдруг наперерез танкам выскакивает боец. Из-под расстегнутого ворота гимнастерки виднеется полосатая тельняшка. На секунду он в угрожающей позе останавливается перед бронированным чудовищем, собираясь вступить с ним в единоборство. «За Родину!» — и он со связкой гранат бросается под грохочущие гусеницы. Раздается оглушительный взрыв. И только искореженные, обгорелые куски металла да изуродованные фашистские трупы, валяющиеся близ КП, напоминают о только что перенесенной опасности. Командный пункт полка спасен. А сколько доводилось видеть таких подвигов, не перечтешь!

…В двадцатых числах октября хлынули дожди, холодные, неистовые. Земля сразу превратилась в болото. Но не дождь сам по себе представлял опасность. Холод сильно мучил бойцов. Без ватников, без теплого белья. А тут еще воюй, стреляй, отражай атаки. И вот в один из часов такого ненастья я возвращался из полка майора Чамова в штадив. Знобило, хотелось раздеться, лечь. Вдруг навстречу — Сахно-младший.

— В чем дело? — спрашиваю, видя, что он хочет обратиться ко мне.

— Да вот надумали мы фрица украсть.

— Кто «мы»?

— Я да земляк, он во втором батальоне.

— А как украсть?

— Да просто, как хлынет снова дождь, к немцам подойдем, не слышно будет, да и не видно. И утянем.

План понравился своей смелостью. Однако при одной мысли, что придется возвращаться, мокнуть, мерзнуть, заныли ноги. И я невольно восхищался разведчиком. Он-то не боится физических невзгод, он занят лишь делом.

Направились в землянку — в небольшой, крытый кровельным железом окопчик.

Земляк Сахно, такой же, как и он, великан, заговорил сразу:

— Совсем простое дело — украсть; как начнется ливень, фриц, конечно, в блиндаж, а часовой в палатку.

Идея подходящая. Обосновавшись в окопчике, начал ждать ливня. Он подоспел скоро, дикий, всесокрушающий. Перед окопчиком образовались небольшие озера, и уровень воды в нашей «обители» поднялся. Сахно и боец ушли. Я ждал, ждал и мерз, мерз и проклинал себя за слабость, за то, что не могу забыть о холоде.

Через час разведчики вернулись. Они несли с собой бережно, как драгоценность, завернутого в палатку человека.

— Живехонек, и тузить не пришлось, сам закутался, а мы его еще запаковали, не промок даже.

Весело, то и дело пересыпая свою речь прибаутками, они развернули пленного и потащили его вниз, на КП дивизии.

Гуртьев удивился:

— «Язык»? Но я не назначал поиска.

Я объяснил.

Полковник на минуту задумался, потом повернулся ко мне и сказал:

— Впредь, капитан, прошу не партизанить, поиск необходимо согласовывать.

Привели пленного. Полный, с одутловатым красным лицом, он имел смущенный вид. Вероятно, он до сих пор не мог понять, как попал к нам. Гуртьев допрашивал его долго. Пленный охотно отвечал на все вопросы. Я смотрел на его железный крест. А все же как разгадать загадку? Почему в бою фриц дерется как тигр, стреляет до последнего патрона, а вот обезоружили — и превратился в барана? Когда гитлеровца увели, я спросил об этом комдива. Он пожал плечами.

— Никакой загадки нет. Фашист борется за вполне конкретные блага, он только разбойник новой формации. Он алчен, вороват, им движет жажда обогащения. Победа в его представлении ассоциируется с всемирным грабежом. И конечно, он больше всего дорожит собственной шкурой, а раз он эгоист, то что же ему делать в плену? Ясно, покориться. Хоть малое, а заработаешь.

Затем, вызвав Сахно, полковник приказал привести земляка. Разведчик побежал выполнять приказ и вскоре вернулся со своим товарищем.

— Раздевайся, браток, я приготовил тебе сухое обмундирование и обувь, — сказал Гуртьев и, когда боец переоделся, угостил ужином.

— Водки выпей, — приказал он, наливая гостю сто граммов, — тебе полагается.

Когда боец поужинал, полковник разрешил ему отдохнуть у разведчиков.

— Дозвольте обратиться, товарищ полковник, — отвечал земляк, — если можно, отпустите в часть. Погода будто поправилась, как бы немец не перешел в атаку, у нас же совсем мало народу в роте.

«Да, — подумал я, — вот это настоящий человек!»

…Небольшое наступление наших подразделений, продвижение вперед на двадцать — тридцать метров заставили гитлеровцев несколько ослабить напор по всему фронту нашей дивизии. Теперь они занялись вытеснением нас из захваченного дома. Но именно здесь сибиряки оказали сильное сопротивление. Полуразрушенное здание — часть священной сталинградской земли, которую нельзя отдать.

Но через дня два мы все же отдали и этот дом. Враг слишком нажимал. Он даже нарушил свое расписание, атаковал и ночью, и на рассвете.

Командиры полков просили подкрепления, а комдив продолжал «доить» тылы, но, увы, теперь «удой» был слаб. Об этом говорилось на одном из совещаний на КП дивизии. Помню, как сейчас, это совещание. Несмотря на трудное положение, командиры полков спокойно докладывают обстановку. Вот очередь доходит до майора Чамова. Он худощавый, среднего роста, с мохнатыми бровями, серыми глазами, подвижной. Руки все время в движении. Чуть сутулясь, он хмурится и, резко проводя рукой по своим и без того гладко зачесанным назад волосам, сообщает о потерях. Они не так уж велики, вчера выбыло из строя тридцать человек, но, когда сотня осталась, такой урон громаден. Чамов не делает вывода, но вывод напрашивается сам собой: передовая редка, как бы не просочился враг. Гуртьев слушает, а потом возражает. Его довод один — особенность сталинградского воина.

— Наши бойцы прекрасно освоили тактику городского боя и поняли его идею. Инициатива — вот характерная черта каждого из них, она проявляется в любой, даже самой незначительной стычке. Держаться можем, — утверждает он.

Все понимают — правильно. Но… командиры полков разочарованы. Они убеждены, что у Гуртьева в резерве батальон. На это они надеялись, идя на совещание. Всем казалось, полковник скажет: ладно, дам по роте, а если даст — отлично, можно будет усилить обескровленные части.

Нет, командир дивизии ничего не дал. Да и не может дать.

— А знаете, — неожиданно говорит Гуртьев, — пожалуй, хорошо, что нас мало. Я верю, готовится кулак, который обрушится на немцев. А пока пусть враг думает, выдохлись, мол, русские. Да! Иначе и быть не может, — говорит он уверенно, — не обезлюдела же Россия. Если нам скупо дают пополнение, значит, оно необходима для прорыва фронта, окружения, разгрома противника.

Сколько раз после я вспоминал эти пророческие слова, но в ту минуту рождались сомнения. Окружить такую громадную силу? А все же ответ комдива поднял настроение, и мы как-то приободрились. Логика слов действовала. В самом деле, раз не пополняют такой важный участок, как сталинградский, значит, с умыслом. Вспомнились рассказы возвращающихся из тыловых госпиталей раненых, они утверждали: позади — войск тьма-тьмущая.

Но командир дивизии уже говорил о другом.

— А о пленных, майор, вы не думаете. Почему их не берете? Они ведь нам необходимы, — спросил Чамова комдив.

— Думал, — ответил майор. — План у меня есть. Разрешите доложить?

Полковник кивнул головой. Он слушал Чамова с интересом, чуть приподнимаясь в кресле. Теперь глаза Гуртьева как-то особенно оживились. Комдив любил, когда подчиненные проявляли инициативу.