Вместе с полевым штабом и товарищами Сагитовым и Мурзабулатовым я выехал из Темясово, поручив исполнение сего дела военкому Костылеву и комэску Лепину, указав им при этом, что Чиркова похоронить все же как коммуниста, отдав ему воинские почести».

Бывает так: сбился человек с верного пути, не нашел в себе сил выстоять в трудную минуту и начинает катиться под уклон. И трудно уже ему остановиться. Одна ошибка тянет за собой другую. В какую-то минуту просветления оглянется он вокруг и задумается: братцы, куда же я попал? Но хоть караул кричи, а сделанного не воротишь. Недаром в народе говорят: коготок увяз, всей птичке пропасть.

Не устояв перед напором валидовцев, Семенов громоздил ошибку на ошибке. Недоставало политической зрелости и стойкости комбригу, изменил ему классовый пролетарский инстинкт. Стали как-то особенно заметны его недостатки — показная удаль, непомерная жажда славы, неспособность проанализировать обстановку. Не внял комбриг голосу Мельникова, обманул бойцов. И, чувствуя, что творится в Темясово неладное, попросту бежал.

Это бегство только подчеркивало и усугубляло вину комбрига.

Вызвав к себе перед отъездом военкома, Семенов поручил ему привести приговор в исполнение. Но Костылев отказался наотрез. Был вызван Лепин. Он тоже пробовал отказаться, но комбриг резко оборвал его, сказал, что если он не выполнит приказ, то будет как изменник и дезертир расстрелян вместе с Чирковым. Эта угроза подействовала. Лепин, всегда тушующийся перед грубым напором Семенова, согласился выполнить приказ.

В десять часов вечера Семенов с группой командиров и бойцов выехал из Темясово. Красноармейцы, видевшие, как отъезжал отряд, решили:

— Повезли Чиркова в Стерлитамак.

А Данилка в эту минуту мерил шагами свою маленькую комнатку. Тесно ему здесь, как в клетке.

Разве мог когда-нибудь подумать он, что ему придется сидеть под замком не в тюрьме врага, не в колчаковском бандитском застенке, а у своих. Выгляни в окно — у дверей избы стоит охрана: боец в фуражке с красной звездой. Данилка знает этого парня. Несколько дней назад они сидели на завалинке, из одного кисета доставали табак, не торопясь беседуя, сворачивали цигарки. Данилка отрывается от окна, снова меряет комнату из угла в угол.

Не дают покоя мысли. Как примириться с тем, что враги, с которыми он вчера боролся, сегодня решают его судьбу. Не о смерти думает Данилка в эти часы, а о том, как вырваться на свободу, вывести на чистую воду изменников, пробравшихся в ревком. Нет, не смерть страшна. Страшно уйти из жизни оклеветанным.

С чистой совестью может оглянуться Данилка на свою жизнь. Ничем не погрешил он против революции, против боевого братства чеверевцев. Нет, никогда не поверят ни Чеверев, ни Азин, ни товарищи из отряда клевете врага. Не поверят, а сомнение все же заронится. Он знает: враги постараются очернить его, чтобы оправдать свои гнусные действия. Кто вступится за него? Кто расскажет о том, как было, до кого дойдет правда об этих часах?

Нет, не смерть страшна. Страшно бесславие, которое падет на его голову.

В этих мыслях проходят часы. Мелькают перед Данилкой какие-то картины прошлой жизни, и над всем встает серьезное, печальное, каким было при расставании, лицо жены.

…На востоке приподнялось черное покрывало, чуть обнажив светлую полоску — предвестницу зари.

В избах темно. Кое-где вспыхивает догорающий огонек, зажженный на ночь, чтобы не выморозило избу. Спят башкиры-крестьяне, спят бойцы. Улица мертва.

Но вот послышались шаги. Хрустит под ногами снег. Идут двое. Один впереди, другой позади, в затылок первому. Оба спешат выбраться из деревни. Ныряют из переулка в переулок. Вышли за околицу и невольно замедлили шаги. Оба хотят отдалить приближающийся страшный момент.

Перед рассветом Лепин пришел за Чирковым. Данилка заглянул в глаза ему — все сразу понял. Молча оделся, сказал:

— Идем!

Молча прошли вдвоем деревню.

Хочется Лепину сказать что-то Данилке, но не находит слов. Разве слова нужны? Нужно было отказаться от черного дела, выплюнуть в лицо Семенову свой протест, выстоять перед его угрозами. Но не сумел — подмял его комбриг. Сколько раз пасовал Лепин перед чужой волей!

Нет, не зря остановил на нем свой выбор Семенов. Слабая душонка, трусливый, измятый жизнью человек.

Идут двое, каждый думая о своем.

Мелькнула у Данилки мысль о побеге, но показалась нелепой. Нет, невозможно это. От кого бежать? От товарищей? Но неужели сейчас — смерть! Тяжело погибать, чувствуя, что мог бы еще принести пользу революции. Но разве своей смертью он не помогает общему делу? Сознание этого на несколько минут как будто приносит удовлетворение. Да, раз так нужно, он готов умереть.

Пусть только узнают друзья, что он не опозорил свое имя, не предал их. Данилка говорит:

— Лепин! Узнай, где сейчас Чеверев, напиши ему всю правду. Пусть знает, как умер Чирков. С чистой совестью, как и жил. Еще напиши жене, Клаве…

Лепин глухо отзывается:

— Напишу…

Но снова бунтует сердце. Нет, нет, только врагам нужна его смерть! А революции нужна его жизнь.

Светлая полоса над горизонтом становится шире. Сейчас выглянет солнце, засверкает искристый, чистый снег. С каждым шагом все горше мысли, все острее боль.

— Лепин! — снова говорит Чирков. — Стреляй в голову, чтоб не мучиться. Не тяни.

Лепин молчит, Чирков медленно идет, упершись взглядом в светлеющий горизонт. Долго, бесконечно долго тянется время. Он оборачивается к Лепину, кричит:

— Да стреляй же наконец, трус! Не мучай меня!

Подняв наган дрожащей рукой, Лепин выстрелил. Секунду он стоял, глядя, как медленно падает на снег Чирков. Потом повернулся, кинулся в деревню. Добежав до штаба, без сознания свалился на пол.

Но не суждено было погибнуть Данилке и на этот раз. Только прошумела над ним смерть и снова прошла мимо.

Чудо? Да, похоже на чудо. Но впоследствии все объяснилось довольно просто. Нетвердой рукой поднимал наган Лепин, глаза застилали слезы жалости к товарищу. Как и просил Данилка, Лепин стрелял в голову. Пуля ударила у виска, повыше уха. Данилка упал, истекая кровью. Но был жив.

Днем потерявшего сознание Чиркова перевезли в деревенскую баню, положили на пол. Никто не заметил, что еще теплится жизнь в неподвижном теле. Как и предписал Семенов, его готовились похоронить с воинскими почестями.

Днем из Стерлитамака примчался курьер с пакетом для военкома Костылева. Вскрыв пакет, Костылев прочел приказ приостановить расстрел Чиркова. Узнав об угрожающей Чиркову расправе, обком партии поспешил вмешаться. Телефонная связь с Темясово была нарушена — письмо отправили с нарочным. А он опоздал. Прочитав письмо, Костылев пошел попрощаться с товарищем. Обнажив голову, переступил порог бани. Подошел к Чиркову, нагнулся над ним, стер с лица кровь.

В этот миг он заметил, будто дрогнули веки Чиркова. «Почудилось», — решил Костылев. И все же пригнулся ниже. Снова дрогнули веки. Неужели правда? Он приложил ухо к сердцу Чиркова и тут же опрометью бросился из бани. Ворвался в штаб с криком: «Чирков жив»!

Многим это казалось выдумкой, пока не доставили Данилку в больницу и врач не подтвердил: жив!

В больнице с Данилки долго не могли снять одежду. Все обледенело на нем. Пришлось сапоги и брюки разрезать ножом. Меховую шапку тоже снимали медленно. Она пропиталась кровью и будто приросла к волосам.

— Счастье его, что он был в этой шапке, — сказал врач. — Она спасла ему жизнь.

Пробив толстый мех, из которого была сделана шапка, пуля, обессиленная, застряла в голове.

Данилка лежал без сознания несколько дней. Сильный молодой организм отчаянно боролся со смертью. Вскоре Данилка начал поправляться.

В это время узнал Чирков, как много у него настоящих друзей. Он снова был в семье боевых товарищей, он ощущал тепло дружеского участия, и это придавало силы. Врачи не надеялись, что встанет Чирков с больничной койки. Но недаром, видно, говорили Данилке чеверевцы: служить тебе, брат, без износу, как медному котелку.