— Чирков! Вставай, товарищ Чирков!

Вскочив и протерев глаза, Данилка не сразу сообразил, где он. В комнате толпились вооруженные красноармейцы, и один из них, разбудивший его, сказал:

— Собирайся. Пойдем к комбригу.

— Идите. Я умоюсь, приду сам, — с досадой ответил Данилка.

— Пойдем… Ты арестован.

— Что?!

— Приказ. Ты арестован.

Данилка от неожиданности снова присел на кровать. Мелькнула странная мысль: уж не спит ли он?

— Вы что, шутки шутите, ребята? — неуверенно спросил он.

— Какие шутки! Комбриг велел привести. Путаница какая-нибудь. Там выяснишь.

— Хорошо. Пойдем!

Конвоиры ввели Чиркова в кабинет к Семенову. Комбриг порывисто поднялся навстречу, приказал конвоирам выйти. Обернувшись к Чиркову, укоризненно покачал головой:

— Нарубил ты дров, товарищ Чирков.

— Говори яснее, я не понимаю! — резко потребовал Чирков.

— Нет, сперва ты говори. Расскажи, как дело было. Ты понимаешь, что ты натворил?

— Выполнил твой приказ.

— Не юли. Не пытайся скинуть с больной головы на здоровую.

В первую секунду Данилка даже опещил. Ударила кровь в голову, застучала молоточком в висках.

— Так вот ты какой, товарищ Семенов…

Комбриг пристально посмотрел на Данилку, начал что-то говорить, но запнулся. Сел на табурет, закурил, устало сказал:

— Ладно. Садись. Рассказывай. Выкладывай все, как на духу. Не ври.

Трудно сказать, был ли искренен комбриг в своих нападках на Чиркова в эти первые минуты их встречи или только прощупывал его, предвидя возможный поворот событий.

Он молча слушал, пока Данилка подробно рассказывал обо всем, что произошло: как въехали в лес, как арестованные попытались бежать, как охрана вынуждена была пустить в ход оружие и семнадцать трупов остались лежать в снегу.

— Да, заварил ты кашу, — выдавил наконец из себя Семенов. Он встал, прошелся по комнате. — Ты знаешь, что говорят в ревкоме?

— Что? — встрепенулся Данилка.

— Говорят, что ты сам, без всякого повода, расстрелял людей.

Так вот в чем дело! Теперь все становилось ясно. Данилка знал, что в ревкоме есть люди, еще недавно боровшиеся на стороне восставших. Их ввели в ревком для того, чтобы успокоить страсти, гарантировать безопасность разоружившимся бандитам. Не удивительно, что они клевещут на него. Но как мог комбриг, его товарищ, поверить им!

— Я знаю, кто говорит в ревкоме. Ты тоже знаешь этих людей…

— Знаю. Да не в этом дело… Очень жаль, Чирков, но я вынужден арестовать тебя.

Данилка вскочил возбужденный, красный:

— Этого я тебе, комбриг, никогда не забуду. Пошел на поводу у контры, поверил сволочам…

— Молчать! — возвысил голос Семенов. — Ты что — угрожаешь?

Вызвав конвой, жестко бросил:

— Арестованного увести!

Положение создалось действительно трудное. Слух, пущенный в Темясово, быстро пополз по деревням всей округи. «Расстреляли людей без суда, — говорили шептуны, переходя от одного к другому. — Вот как большевики держат слово. Смотрите, завтра и с нами то же будет». Участники мятежа, разоруженные и отпущенные на свободу, настороженно вслушивались в провокационную болтовню.

Возбуждение росло, волнами докатываясь до ревкома. А там были люди, жадно ловящие всякую возможность обострить обстановку, а заодно и отомстить Чиркову — еще свежи были у них воспоминания о Баймаке, при взятии которого он отличился.

Валидовцы, пробравшиеся в ревком, рассылали своих агентов в деревни и села. «Расскажите людям, кто истинный защитник их интересов, — наказывали они. — Пусть готовятся и ждут сигнала. Будем бороться с большевиками до конца». В ревкоме они требовали крови Чиркова.

— Надо расстрелять Чиркова, чтобы успокоить массы.

Особенно упорно уговаривали они Семенова:

— Если не накажешь Чиркова, ни за что поручиться не можем. Смотри, как бы не началось все сначала.

Угрозы и резкие обвинения обрушились и на голову Семенова: зачем без ведома ревкома отправил арестованных в Стерлитамак?

Семенов ссылался на чрезвычайные полномочия, но это только подогревало страсти. Комбрига, удачно руководившего боевыми операциями против повстанцев, ненавидели не меньше Чиркова. От него настойчиво добивались, чтобы он отдал под суд товарища. Расчет был ясен: этот поступок подорвал бы авторитет Семенова и Советской власти в массах.

«Вы дали слово никого не карать за участие в восстании, а сами расстреляли семнадцать человек! — говорили ему. — Где гарантия, что завтра мы не услышим о новых жертвах?» — «Но ведь их бы и пальцем не тронули, если б они не попытались бежать. Нельзя этого забывать, товарищи! Не виноват Чирков! Каждый из вас на его месте вынужден был бы поступить так же», — защищался Семенов. «Пойди теперь докажи, что не виноват, когда все только и говорят, что Чирков саблями порубил арестованных». — «Кто это говорит — повстанцы, бандиты?» — «Да хоть бы и повстанцы. Ты смотри в корень, Семенов. Некогда теперь дискуссии разводить. Мы тут разговариваем, а там сабли точат…»

Три дня заседал ревком. Много было высказано резких слов, угроз и проклятий. «Пусть одна голова погибнет, хоть и лучшая, чем сотни, а то и тысячи в братоубийственной войне», — говорили враги, пробравшиеся в ревком. Они не жалели слов, чтобы добиться своего, пускались на всякого рода хитрости, взывали к революционной совести и сознательности. Их фальшивые доводы начинали казаться кое-кому убедительными. Только что утихомирившийся район, казалось, снова может вспыхнуть пожаром гражданской войны. Этой угрозой шантажировали, и наименее стойкие начинали поддаваться.

«Мы не мещане, а революционеры, — рассуждали они. — Мы должны исходить из расчета. Что выгоднее для революции? Пожертвовать одной головой и добиться мира с повстанцами, возвратить их в общую советскую семью или же спасти эту голову, но потерять сотни других?» — «Мы воюем с врагами, а не со своими!»— возражал Семенов. «Ну да, с врагами, — отвечали ему. — Но иногда, чтобы победить врага, нужно пожертвовать своим».

Пока ревком заседал, контрреволюционная пропаганда все шире распространялась среди башкир. Слухи, один фантастичнее другого, ползли по деревням. «Все башкирские земли будут отобраны и переданы русским, башкир выселят из Башкирии в Туркестан». Кто-то усердно распространял эту ложь.

Ревком, занятый спорами, никак не боролся с провокационными слухами. Не была противопоставлена этой лжи встречная волна разъяснений и агитации. Повстанцы все громче и громче начинали бряцать оружием.

— Медлить нельзя, — говорил комбригу Сагитов. — Видишь, что происходит? Надо принимать решение.

Говоря это, Сагитов охотно соглашался, что Чирков не виновен и поступил так, как должно.

— Бывают моменты в революции, когда требуются жертвы для пользы самой же революции, — ораторствовал он.

Сагитов хорошо знал, что эта аргументация лишь затрудняет принятие решения. Как отправить на смерть товарища, если знаешь, что он не виновен! И все-таки слабые поддавались уговорам Сагитова. В ревкоме продолжались споры. А это и было на руку валидовцам.

Вести, одна тревожнее другой, приходили из дальних и ближних деревень. И каждая из них усиливала тревогу, расшатывала уверенность Семенова.

«Того и гляди, все усилия последних месяцев пойдут прахом. Снова война, снова кровь. Что же делать? Как избежать кровопролития? Неужели пойти на сделку с совестью, отдать Чиркова? Неужели прав Сагитов и этого требуют интересы революции? Но разве можно верить в искренность Сагитова?»

И еще: что скажут товарищи из обкома партии в Стерлитамаке, если он, Семенов, заслуженный комбриг, не справится с порученным ему делом и снова вспыхнет мятеж?

Семенов не был трусом, водил свою бригаду в лихие атаки, не боялся смерти. Но подвигами своими он любил прихвастнуть. Резкий, а часто и грубый с подчиненными, он рисовался своей удалью и считал, что за заслуги ему должны прощать все. В штаб и в обком он писал обширные докладные о своих успехах и без должной скромности приписывал главную роль в победах бригады себе. Он надеялся, что эти докладные будут способствовать продвижению по службе.