Забрали паренька на улице с прокламациями, били и еще будут бить. А он упрямый — не жалуется. Все старается кому-нибудь помочь, услужить.

На допрос Данилку больше не вызывали. Прошла еще одна ночь. На следующую распахнулась дверь камеры, и на пороге выросла фигура тюремного надзирателя С фонарем в руке. За ним у входа в камеру толпилась охрана. Надзиратель, светя фонарем на бумажку, громко выкрикивал фамилии и после каждой приговаривал:

— Выходи!

Камера заворочалась. Кто-то из темного угла встревоженно спросил:

— С вещами?

Надзиратель, очевидно хвативший за ужином стаканчик-другой и, против обыкновения, настроенный весело, сказал:

— Чего себя утруждать? Давай налегке.

В толпящейся за ним охране послышались смешки.

Вызвали семь человек. Четвертым по списку был паренек, схваченный с прокламациями. Он твердо пожал на прощание руку Данилке. Надзиратель вызвал еще двух и громко произнес:

— Бусыгин!

Прошло несколько секунд, прежде чем Данилка сообразил, что вызывают его. Он числился в тюремных списках Бусыгиным — по подложному паспорту.

Надзиратель, подняв над головой фонарь и осветив камеру, нетерпеливо заорал:

— Бусыгин есть?

Данилка встал:

— Есть!

— Ты чего копаешься? Давай не задерживай!

Данилка вышел. Дверь камеры захлопнулась, и арестованных повели к выходу во двор.

В углу двора уже толпилось человек тридцать. Их окружала охрана. Солдаты курили, переговаривались хриплыми голосами. Арестованные стояли плотной массой, молча, поеживаясь от ночной свежести. В свете луны Данилка увидел небритые, осунувшиеся лица окружавших его людей. Кто-то вздохнул:

— Хана, братцы.

Спокойный, твердый голос откликнулся:

— Не причитай! И без тебя тошно.

Паренек, сосед по камере, державшийся рядом с Данилкой, придвинулся к нему еще ближе, шепнул:

— Давай вместе…

Данилка нащупал в темноте и сжал его холодную руку.

Вышел офицер, раздалась команда, открылись ворота тюрьмы. Арестованные и окружавшая их охрана двинулись к выходу. Данилка с трудом передвигал ноги: во всем теле он чувствовал ломоту и боль. И то ли бодрящий ночной воздух, то ли отвлекавшие и будоражившие мысли, но, чем дальше он шел, тем меньше ощущал боль. Ноги ступали тверже, глубже вдыхали воздух легкие.

Он озирался по сторонам, стараясь понять, куда их ведут. Может быть, переводят в другое помещение — тюрьма переполнена. Но это предположение сразу же отпало. Их вели в поле, начинавшееся невдалеке от тюрьмы.

Кончились строения. Слева от дороги, по которой шли арестованные, тянулся молодой лесок, справа — поле. Рядом с Данилкой шел солдат из тюремной охраны. Данилка попытался незаметно протиснуться подальше от солдата, ближе к леску, мимо которого их вели. Но в эту минуту охрана повернула арестованных в поле. Луна вынырнула из облака, и Данилка увидел огромный овраг, пересекающий поле недалеко от дороги.

Сильно и глухо застучало в груди сердце. На секунду охватило бессилие перед совершающимся. Данилка жадно глотнул воздух, отрешенно, словно прощаясь, посмотрел на поле и начинающийся за оврагом сумрачный, старый лес.

Спотыкаясь о кочки, он брел по полю. В памяти одно за другим с непостижимой быстротой всплывали лица — матери, отца, дяди Степана, приказчиков из хлебной лавки, бурлаков, жителей московской трущобы, Афанасия Михайловича, Чеверева… Далеко ты сейчас, дорогой друг Александр Михайлович!

Он представил себе, как с него, убитого, снимут крепкие сапоги, как, похваляясь добычей, наденет их на себя один из этих идущих сбоку солдат. Обида жгла душу. Где-то там, за этими старыми лесами, за полями, ждут его тысячи людей. Еще никогда не хотелось ему так жить, бороться, мстить врагу, пробираться вот такими сырыми холодными ночами во вражеский тыл, ощущать радость победы, знать, что товарищи любят и гордятся им.

Луна на секунду зашла за облако, стало темно. Данилка с надеждой посмотрел на небо. Из-за леса ветер гнал легкие облака. Они весело бежали наперерез луне, словно прибывшая в последнюю минуту подмога. Помогут ли? Данилка усмехнулся. Ему вспомнился фронтовой рассказ о солдате, заговоренном от пули. А может, он тоже заговорен? Сколько раз смерть заглядывала ему в лицо! И он встречал ее черный, пустой взгляд не отводя глаз.

Недалеко от оврага остановились. Солдаты засуетились. Офицер громко отдавал команду. Арестованных выстроили цепочкой на краю оврага. Данилка слышал громкое дыхание стоящих рядом людей. Кто-то глубоко вздохнул. Кто-то хрипло выдавил из себя:

— Сволочи!

И снова, уже громче:

— Сволочи! Убийцы! За нас отомстят!

Цепочка на краю оврага зашевелилась. Несколько человек наперебой выкрикивали проклятия в лицо солдатам. Те быстро выстраивались в цепь. Теперь они стояли друг против друга — обреченные на смерть, замученные, в изношенных Пиджаках, в истлевших в тюрьме рубахах и сытые, ощетинившиеся винтовками и все же нервничающие палачи.

Данилка, весь напружинившийся, цепкий, стоял вполоборота к оврагу и смотрел в небо, на облака. Он не заметил, как рядом с ним очутился паренек, сосед по камере, только почувствовал, что кто-то привалился к нему плечом. Взглянув на паренька, он шепнул:

— Бежим!

В следующую секунду он увидел вскинутые винтовки солдат, офицера, стоявшего сбоку возле солдат с поднятой рукой, бледное лицо паренька. Легкое летучее облачко набежало на луну, тень легла на землю. Данилка рванулся в овраг, кубарем покатился вниз.

Падая, он услышал, как затрещали наверху залпы. Что-то тяжелое ударило в спину. По склону оврага быстро катился труп одного из тех, кто стоял только сейчас рядом с ним.

Оказавшись на дне оврага, Данилка приподнялся, посмотрел наверх. На кромке оврага ясно были видны темные фигуры солдат. Они стреляли вниз, в трупы, застрявшие на склоне.

Видимо, офицер приказал солдатам для верности расстрелять еще несколько обойм.

Данилка лежал не шевелясь. Внезапно он ощутил режущую, как ожог, боль в голове. В глазах поплыли красные круги, потом все померкло.

Воля творит чудеса. Она решает успех всякого большого дела, когда препятствиям и барьерам, кажется, нет конца.

В годы гражданской войны были периоды, когда только маленьким пятачком лежала вокруг Москвы освобожденная советская земля. С востока и запада на нее надвигались полчища Колчака, Деникина, казачьих атаманов. Им уже чудился малиновый, победный звон колоколов в московских церквах. Им уже мерещились золотые маковки московских колоколен. Они готовились к кровавому празднику на площадях столицы.

Но несгибаемая воля к победе помогла в те дни выстоять, не отступить перед напором врага. Воля, спаявшая в единое целое всех — от вождя в Кремле до бойца в передовой цепи.

…Огромным волевым усилием Данилка заставил себя поднять голову. Небо над ним уже посветлело, но на дне оврага было темно. И все же он увидел маленький бесшумный ручеек, бегущий в нескольких шагах от него.

Эти несколько метров он полз долго, может быть час, каждый раз останавливаясь и пережидая, пока немного утихнет режущая боль в голове. Наконец добравшись до ручья, припал пересохшим ртом к свежей, прозрачной струе.

Напившись, ощупал на голове рану. Кровь запеклась коркой, от прикосновения к которой острой иглой пронзала боль. Хотелось лежать возле ручья, пить и пить ключевую, пахнущую травами и землей воду. Вместе с водой в него вливались силы. Сделав еще несколько глотков, Данилка ползком стал взбираться по склону оврага наверх. Он хватался за невысокие кусты, покрывающие склон, и, помогая себе коленями, подтягивался вверх.

Когда он выбрался на кромку оврага, было уже совсем светло. Перед ним лежало поле. А за полем метрах в трехстах начинался лес.

Позже Данилка не раз пытался и не мог вспомнить, как он добрался до леса. Помнил только, что солнце, вставшее над головой, слепило глаза, страшно хотелось пить. В лесной тени он отлежался на сыром мху и двинулся дальше, в тишину чащи. Ему чудился запах человеческого жилья, запах дыма, который ветер нес в лицо.