Оставив жеребенка без привязи, он вошел в дом. Он был построен из обожженных кирпичей, ветхие стены были изъедены сыростью. Внутри стоял запах дерева и лака, от которого щипало до слез. Комната была погружена в полумрак, но для старого хозяина не имело бы значения, если бы она была полностью освещена, так как последние десять лет он был полностью слеп.

— Кто это? — спросил старец на караимском языке.

— Это я, Всеволод.

С замедленными артритом движениями Бабакай Латыпов отложил резец и повернулся к внуку. Слабый свет снаружи осветил его лицо: маска из иссохших морщин и бесполезные глаза, дезориентированные, как у летучих мышей, которых свет выгнал из пещеры.

— В твоем голосе есть нехороший оттенок, — сказал старик.

— Цуриковы нас не слушают. Они продолжают.

— Кто тебе сказал?

— Участковый.

Среди множества услуг, которые Всеволоду приходилось оказывать, были и дача взяток участковым и полицейским в небольших селениях; многие полицейские приезжали с материка, часто сразу после академии, и не понимали обычаев местного населения. Поэтому Всеволод порой выступал в роли посредника, вступая в переговоры с контрабандистами или браконьерами, за что полицейские без крайней необходимости не лезли в дела Латыпова.

— Я ошибаюсь, или мы подарили этим ублюдкам животных?

— Две лошади, двадцать коз, баран, два осла и три свиноматки, — перечислял Всеволод. − Со всем этим они уже должны были разбогатеть.

Бабакай Латыпов взял горсть крыжовника с тарелки и разжевал их оставшимися зубами.

Через несколько секунд он произнес одно безапелляционное слово, после чего вернулся к работе:

— Ликвидация.

Всеволод вышел из фермерского дома, служившего мастерской его деда, и издал двойной свист, который эхом разнесся по всей долине, призывая своих братьев.

— Сева, возьми Мишу с собой, — крикнул дед изнутри помещения.

Всеволод остановился на пороге.

− Его время пришло, − продолжал старик. − Убедитесь, что у волка прорезались зубы.

Всеволод сел на коня, зажав гриву в кулак, и послал скакуна галопом в сторону освещенных окон домов.

Как пожелаешь, Бабакай, подумал он. Пора.

Узы, связывающие следователя и жертву убийства, священны. Она выходит за рамки бюрократии, протоколов следствия, протоколов вскрытия, документов, которые необходимо предоставить в прокуратуру. Это нечто гораздо более интимное. Если дело не раскрыто и убийца остается на свободе, эта священная, нерасторжимая связь может превратиться в изнурительную навязчивую идею, от которой невозможно избавиться. Течение времени усиливает чувство вины, обостряет сомнения в том, что убийца может напасть снова… Жизнь, конечно, продолжается, но страх, что ты совершил ошибку, не справился с задачей, позволил разрушить другие жизни, остается приклеенным к сердцу и душе, и чем больше лет проходит, тем невыносимее для следователя становится этот груз. Нераскрытое дело — самый суровый приговор для него. Иногда это точка невозврата.

Когда Мария Райская вновь увидела подполковника Романа Барсукова наверное, после более чем годичного перерыва, она совершенно реально осознала, насколько сильно нераскрытое убийство может изменить жизнь и телосложение следователя. Муки, в которые его погрузили эти убийства, стали для него эликсиром жизни, и в тот момент это было, пожалуй, единственное, что помогало ему выжить.

— Привет, Барсук, — сказала она непосредственно, пожимая подрагивавшую руку своего коллеги. − Даже рак не смог тебя достать, да? Я говорю, ты нас всех переживешь.

Барсуков улыбнулся этому замечанию. В отличие от остальных, Мария не была излишне вежливой или сентиментальной, что только усугубляло его страдания, но зато она одарила его острым цинизмом истинной крымчанки, которая не стесняется говорить то, что у нее на уме, даже человеку, которому грозит смерть.

— Здравствуйте, коллега. Конечно: перед смертью я все равно должен научить вас работе, — ответил он тем же тоном.

— Боюсь, что ты зря тратишь время, Роман. Знаешь ли ты пословицу? Если ты родился ослом, то не сможешь умереть лошадью.

— Это правда, Мария, правда. Мне сказали, что в профессиональном плане ты не намного лучше меня. Переходишь из отдела убийств в «архивный отдел»… Смотри, следующим этапом будут обходы парков с целью выслеживания вуайеристов.

— Не говори мне. Когда-нибудь я расскажу тебе, что произошло на самом деле, а пока дай мне знать, как у тебя дела.

— Как видишь, сказать особо нечего.

Барсуков поплыл в своей одежде: со времени их последней встречи он похудел на десять килограммов, а ведь он никогда не страдал избыточным весом. Райская также заметила трость, прислоненную к столу.

— Мне очень жаль. Мне очень жаль.

— Я знаю, знаю, знаю. — Закивал головой Роман, − спасибо. Но я позвонил тебе не для того, чтобы пожалеть себя.

— Конечно, и мне кажется, я даже знаю, почему ты попросил меня о встрече. Я просто хотела сказать с самого начала, что бы ты ни…

Барсуков заставил ее замолчать, выложив на стол горсть фотографий. Некоторые из них были старыми цветными снимками полароида. Другие — черно-белые фото, поблекшие от времени. Зато объекты съемки были в четком фокусе. На снимках были изображены два трупа с похожими деталями: две женщины лежат, руки связаны за спиной, лица скрыты пластиковой маской с длинными острыми рогами. Причина смерти также была идентичной: многочисленные резаные и колотые ранения. Кто бы их ни убил, трупы были в значительной степени обескровлены. Маски были прибиты к лицу тяжелым предметом, чем-то вроде кувалды. По качеству фотографий Мария Райская поняла, что между двумя убийствами должно пройти достаточно много времени: не менее десяти-двенадцати лет. Общим было и место преступления: в более раннем случае это был могильник скифского некрополя, находившегося на холме; на более поздних фотографиях жертва лежала на дне погребальной камеры, очень похожей на первый объект, но окруженной двумя каменными надгробиями. Оба археологических памятника являлись, по мнению исследователей, местами захоронения жрецов племен древних скифов.

— Ты наверняка слышала об этом. Первая жертва была убита в семьдесят восьмом году, вторая — одиннадцать лет спустя, в восемьдесят девятом году. Первая — в горах километрах десяти от Ялты, вторая — в Бахчисарайском районе. Примерно сто десять километров друг от друга, два относительно глухих места… Возраст жертв был примерно одинаков: восемнадцать-девятнадцать лет у первой и шестнадцать-семнадцать у второй. Убийства отличаются лишь одной-двумя деталями. Совершенно несущественными деталями. Ни одно из дел не было раскрыто, и ни одно из них не было объединено, чтобы установить связь между ними. Обе девушки были убиты в ночь осеннего равноденствия. Ни свидетелей, ни подозреваемых. Тайна так и осталась неразгаданной.

Райская снова перевела взгляд на своего коллегу. За несколько лет работы в отделе убийств ее глаза уже привыкли к жестокости и ужасу. Но фотографии этих девушек зацепили ее, возможно, из-за жуткого ритуала, которым они были убиты.

— На самом деле самый большой знак вопроса лежит в другом месте, — продолжил подполковник. − Ни в одном из случаев нам не удалось установить личности жертв. Ни имени, ни фамилии. Ни одного заявления о пропаже. Никто их не искал. Ни отец, ни мать, ни даже родственники. Они как будто появились из ниоткуда. Фантомы. Призраки.

Мария, услышав об окрестностях Бахчисарая, вспомнила, что Барсуков родом с тех мест, но не могла вспомнить, из какой именно деревни.

— Послушай, Роман…

— За эти годы я наслушался всякого. Что я, мягко говоря, сошел с ума. Что я исказил факты в угоду своим теориям, потому что имел в этом какой-то личный интерес, и еще тысячу других вещей. Эти фотографии, — порывисто продолжал Барсуков, указывая на них, — несомненно, стали для меня профессиональной катастрофой. Они разрушили мою карьеру. Я никогда не был мазохистом, но я не могу не чувствовать частичку ответственности, которую я не могу игнорировать или отложить в сторону.