Всеволод несколько секунд смотрел на свою большую семью, счастливую, веселую.

По крайней мере, так оно есть, подумал он. После всех этих усилий они вполне заслужили немного беззаботности и развлечений.

Урожай в этом году был довольно скудным из-за дождя, и праздновать было особо нечего; и все же именно для того, чтобы сплотить свой клан и заставить их забыть о злоключениях природы, Всеволод решил устроить празднование с большой помпой.

Он позвонил Михаилу, и они направились к дому патриарха семьи: Бабакаю Латыпову. Старик ел один. Резкий и холодный ночной воздух был бы пыткой для его костей, обглоданных старостью.

— Хм, пахнет молодой плотью. Это ты, Михаил? — спросил старик, положив вилку и поправляя на плечах накидку из грубой шерсти, в которую он завернулся.

Мякоть ягненка была такой нежной, что таяла под языком, что позволяло ему есть ее, несмотря на беззубый рот.

— Да, это я, — ответил подросток.

— Ты правильно сделал, что взял его с собой, Всеволод. Однажды Миша займет твое место. Это мальчик, у которого есть нервы.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил Всеволод.

— Да. Я наслаждаюсь вечеринкой отсюда… Даже если праздновать нечего.

— Я знаю, но я подумал, что…

— Ты поступил очень хорошо, это не то, что я говорю. Твоя двоюродная сестра вчера родила мертворожденного ребенка.

— Я слышал.

— Сообщи тете Эмилии, — сказал старик. − За один только год это уже второй раз, когда это происходит с нашими женщинами. Для сообщества это предзнаменование смерти. Особенно после такого плохого года, как этот. Такого засушливого года не было со времен конца сороковых. Вот уже несколько недель мне снятся плохие сны. В этих сновидениях я вижу дым и огонь… Дует ужасный ветер, Всеволод. Наступают плохие времена.

— Что еще ты видел? − спросил подросток.

— Я видел пожары, взрывы, разрушения… Ты думаешь, я схожу с ума?

— Вовсе нет.

Всеволод очень уважал Бабакая. Тот был практичным хозяином, человеком, у которого было чутье животного, и не только на земные вещи. Наоборот, со старостью и слепотой он утверждал, что чувствует растущую близость с духовным миром и невидимой природой, которая его окружала, как будто он стал медиумом, человеком, способным видеть души умерших.

— Мы должны усмирить ярость земли, − продолжал старик, − мы должны сделать это на благо нашей семьи.

— Не волнуйся, Бабакай. Я собираюсь это сделать.

— Вы собираетесь это сделать. Я хочу, чтобы Михаил поехал с тобой.

— Но…

— Если он достаточно взрослый, чтобы убить барана, который будет украшением вашего сегодняшнего ужина, и уж тем более, чтобы выпотрошить христианина, это значит, что он достаточно взрослый, чтобы защитить свою семью.

— Конечно.

— А теперь идите и выпейте за меня тоже.

Оказавшись на улице, уже по дороге к виноградникам, Михаил с любопытством спросил своего отца:

— Что он хочет, чтобы мы сделали?

— Дело, — только и смог ответить Всеволод, у которого сразу испортилось настроение.

Это было все равно, что оказаться в ловушке кошмара, который, как будто никогда не закончится. Как бы она ни старалась, ее тело не отвечало на ее мысленные запросы, не слушало ее. Это было ощущение полной беспомощности, оцепенения, сковывавшего конечности и мышцы: как чистилище между жизнью и смертью. Чем больше она старалась пробудиться от этого тревожного сна, тем глубже погружалась в него.

Все ее возможности, умения, навыки покинули ее.

Осталось только одно: обоняние. Находясь в этой летаргии, когда она находилась во власти сил, не зависевших от ее воли, Диана Гурджиева сумела уловить отчетливый запах сырости и затхлости, едкие запахи земли и мокрых веток, настолько сильные, что они затмили сильный запах свернувшейся на земле крови. Ей пришло в голову, что ее похитили и спрятали где-то в лесу. Несколькими часами ранее она могла ощущать парализующий холод, припухлость и потрескивание губ в результате обезвоживания, шелест листьев на деревьях, колеблемых ветром где-то вдалеке, и крики ночных животных и птиц. Но теперь обоняние покинуло ее, как ранее зрение, слух, вкус и осязание. Сама память была теперь проблемой: она с большим трудом помнила свое имя. И только. Как будто она деградировала, секунда за секундой, к животному состоянию, когда остаются только телесные ощущения и инстинкты.

Диана почувствовала, что неумолимо погружается в абсолютное бессознательное состояние.

Последняя мысль пришла ей в голову в этой ночной темноте. Мысль, вызванная шокирующим чувством неизбежности и озаренная последней вспышкой сознания: меня никогда не найдут… У меня нет выхода…

Сломленная этой мучительной уверенностью, Диана перестала сопротивляться обволакивавшей ее тьме и ее сознание рухнуло в ночную бездну.

Когда Всеволоду Латыпову нужно было собраться с мыслями, он покидал свою маленькую деревню и ехал на своем джипе на юг. Припарковав авто, он часами гулял в полном одиночестве по тропинкам, сопровождаемый пением и щебетанием птиц, пробивавшихся сквозь путаницу ветвей. Но чем дальше он уходил, тем дальше погружался в прошлое, и даже пейзаж становился более суровым, более архаичным, более испытующим.

В тот день Всеволод с проворством альпиниста взбирался по естественным скальным ступеням на одну из самых высоких точек хребта Ташлык. Это были гряды скал Кардонын-Каясы, где высота над уровнем моря достигает четырехсот метров.

Он видел поросшие лесом хребты, за которыми вдалеке просматривалось плато Пычки-Кая-Баш; на юго-западе зеленело водохранилище Эгиз-Оба, а с юго-восточной стороны перед его взором предстала гора Бешик-Тау, название которой переводится как «Колыбель-Гора». Гора считалась священной у крымских караимов.

Там, наверху, мысли становились реже. Рассуждения превратились в созерцание. Нередко можно было увидеть беркутов, паривших над скалами и необъятным зеленым простором, укрывавшим эти усеянные пещерами горы, или заметить небольшую группу муфлонов, ланей или, если повезет, особь крымского оленя, с которым караимы связывали счастливое предзнаменование.

Стоя на вершине один в утренний час, Всеволод почти чувствовал, что поддерживает небо, пожимает ему руку и призывает его родить новый день, новое солнце. И делал он это, не произнося ни слова, не шевеля ни единым мускулом, словно красота природы заслуживала физического уважения, почти первобытного почитания. Это был словно ритуал смерти и одновременно возрождения. Временами ветер не только источал бальзамические ароматы, но и свистел в трещинах скал, создавая своеобразную симфонию, и Латыпов мог с закрытыми глазами определить тип дующего ветра, просто по звуку, который издавали камни, ведь каждый поток воздуха вибрировал в такт своей мелодии.

Однако в то утро воздух был загадочно неподвижен. Всеволоду казалось, что вся земля вибрирует, как живой организм: она издавала тупой рев, как голодный зверь.

Накануне отъезда Всеволода домой дедушка передал ему сообщение через одну из своих родственниц. Старик был непреклонен:

— Чрево земли не может больше плодоносить, если его не осеменять. Процветание через жертвенность.

— Нет, в этом нет никакой необходимости. Я уже все выяснил, кто должен платить, — возразил Всеволод.

Его тетя, которая, как и его дед, была хранительницей древних знаний и вековых традиций, тоже непреклонно указывала на жертву.

— Нет, — отрывисто ответил мужчина. − Ты не можешь просить ее об этом. Только не ее.

— Жертвоприношение требует боли, оно должно заставлять сердце кровоточить. Земля питается страданиями.

Эти слова, лаконичные, четкие и острые, как горы, были сказаны безапелляционно.

— Но…

— Так и должно быть. Земля голодна и жаждет… Делай то, что должен, Всеволод.