— Что еще может быть? — спросила Мария Райская, и на ее лице отразилась паника.

Неделин в изнеможении откинулся на стул, словно ему нужно было избавиться от невидимого груза на плечах, который он не мог больше выносить. Он выдохнул, испытывая отвращение к тому, что ему предстояло открыть.

— Девушку изнасиловали, — произнес он слабым шепотом.

— Ах…

— Она подверглась насилию до ночи убийства. За пару дней до этого: это неофициальная версия Тромкина, к которой следует относиться с осторожностью до тех пор, пока он не представит свой окончательный отчет.

— Он уверен в изнасиловании? — спросила Мария после нескольких мгновений изумления.

— Изнасилования… Да, он в этом уверен.

— Почему такое обращение? — спросил Евгений, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Ее могли изнасиловать этот сукин сын и его последователи во время одного из своих грязных обрядов, — предположила Мария. − Она пытается сопротивляться, и они избивают ее до потери сознания. Не сумев привести ее в чувство, они решают убить ее, имитируя старые ритуальные жертвоприношения, как бы пытаясь переложить вину на кого-то другого.

Кротов и Неделин посмотрели на женщину в новом свете: ее гипотеза подтвердилась.

— Да, вполне возможно, что так оно и было, — признал майор. − Значит, они должны были ее прятать или где-то держать.

— Если мы найдем этого ублюдка, то, скорее всего, найдем и то место, где они держали ее, — сказала Мария.

— Я знаю, что еще рано проводить токсикологические исследования, но высказал ли Тромкин свое мнение по этому поводу? − спросил Евгений.

— Да, это так. Я не помню деталей, но слышал, что по ткани печени он смог установить, что девушка несколько часов находилась под воздействием наркотиков. Химические вещества. Возможно, галлюциногенные вещества.

— Значит, они накачали ее наркотиками, а потом изнасиловали… Логично. Может быть, они сказали ей, что это необходимо, чтобы войти в тот транс, о котором говорил Барсуков, а на самом деле…

− Ладно, − вздохнула Мария, − утро вечера мудренее.

Михаил выслушал отца в недоумении, затем решительно покачал головой.

— Нет… Ты не можешь меня об этом спрашивать, — вздохнул он в абсолютной тишине, наступившей после слов главы семейства.

— Я не спрашиваю, я приказываю, — твердо ответил Всеволод.

— Нет, Пап, я не могу… Я сделал все, о чем ты просил до сих пор. Но это… блин, это нет!

На кухне стоял холод. Два младших брата Всеволода неловко углубились в свои тарелки. Плач мальчика заглушил треск чадящих, сыроватых поленьев в очаге.

Всеволод кивнул, и женщины, молча сидевшие перед камином, закутанные в темные шерстяные шали и занятые плетением корзин, повиновались, без единого слова покинули комнату и закрыли за собой дверь.

Михаил наблюдал, как отец медленно доедает хлеб с колбасой и вытирает рот. Затем Всеволод с изучающими жестами и ледяным спокойствием тщательно очистил лезвие своего ножа носовым платком, закрыл его и сунул в карман. Он положил свои большие руки на деревянный стол и, бросив на подростка зловещий взгляд, сказал:

— То есть ты ставишь под сомнение мои приказы, унижаешь меня перед женщинами?

Мальчик имел наглость не опускать глаза.

С кошачьей быстротой Всеволод поднялся на ноги, опрокинув стол и стул, и с такой силой ударил сына, что тот отлетел к стене. Удар был настолько сильным, что потрескалась побелка на стене и зазвенели медные горшки, висевшие на балке.

Дяди мальчика боялись, что он убил его.

Михаил упал на землю, как безжизненный труп, задыхаясь.

Слеза крови медленно стекала по белой стене.

Когда мальчику было девять лет, его лягнул осел, которого он дразнил: по сравнению с пощечиной, полученной от этого гиганта с каменными руками, удар осла был похож на материнскую ласку.

— Ты делаешь то, что я тебе говорю, юниор. А если не сделаешь, я выдублю тебя как кожу, сын ты или не сын, понял? — сказал Всеволод, не повышая голоса ни на полтона. − Я поставлю тебя посреди поля как пугало, и вороны выклюют тебе глаза и яйца.

Михаил не мог ответить: он с трудом вспоминал, где он и кто он.

— Сегодня ночью заставьте его спать вместе с животными, и мы увидим, как быстро сойдет с него спесь, — приказал Всеволод своим братьям, прежде чем выйти из кухни и захлопнуть дверь.

На следующее утро раньше всех из отдела вышел на службу Фирсов. Когда спустя минут сорок невыспавшийся Кротов шел по длинным унылым коридорам Управления и думал о деле Бирюкова, то около кабинета полковника вдруг уловил за дверью запах кофе. Вежливо постучав и получив утвердительный ответ, Евгений толкнул дверь и увидел шефа за столом — Фирсов наливал в кружку кипяток, и кофейный аромат поднимался горькими нежными клубами.

− Присаживайся, − сделал пригласительный жест полковник. − Когда-то давно я варил натуральный кофе на электрической плитке в маленьком кофейничке. Представь себе, из-за этой плитки постоянно скандалили комендант и пожарник, которые в своих письменных и устных рапортах называли ее только «пожароопасным электронагревательным прибором». Спор решил мой тогдашний начальник, генерал Гречихин. Раскрываемость преступлений в моем отделе, видимо, волновала его больше, чем возможность небольшого пожара. А поскольку и то и другое было, очевидно, связано с плиткой, то он сказал, чтобы меня оставили в покое.

Полковник дождался, пока в кружке поднялась желто-коричневатая пена, и удовлетворенно сказал;

— Ну, вот…

— Доброе утро, Яков Михайлович. Хорошую погоду обещали сегодня.

Фирсов глянул на Евгения карими узкими глазами, усмехнулся:

— Да? Точно?.. Ладно. Допустим. Кофе попьешь?

Евгений кивнул. Яков Михайлович достал из стола еще одну белую эмалированную кружечку и стал насыпать в нее из банки кофе. Комната была залита ярким утренним солнцем. И оттого что было очень светло, Кротов вдруг увидел, что шеф отнюдь не белобрысый блондин, как показалось ему при первой встрече, а седой. Волосы у него были не мучнисто-белые, а тускло-серебристые. Лицо было ватное — припухлое, белое, и Евгений почему-то подумал, что шефа, наверное, не особо любили женщины. А может быть, и нет, кто знает…

Фирсов, увлеченный приготовлением кофе, метнул в Кротова быстрый взгляд:

— Я вижу, не порадовал тебя мой видок-то.

Евгений пожал плечами:

— Да и у меня не лучше.

Полковник сказал задумчиво:

— У человека есть порожек, до которого его спрашивают люди: «Вы почему сегодня так плохо выглядите?» После, как перевалил, вроде радуются: «А сегодня вы замечательно выглядите!». Это своеобразный закон — чего необходимо, а чего достаточно.

— Сколько вам лет, Яков Михайлович?

— Пятьдесят три. Это еще не много, — в это утро полковник был почти весел. — В таких случаях часто пишут: «…в расцвете творческих сил…»

Не давая сказать молодому коллеге, Фирсов продолжил, как будто отвечая его мыслям:

— Я шучу, конечно. Дело не в годах, не в том, что их осталось маловато. Дело в том, что они — которые остались — для меня стали чересчур быстрые, короткие слишком…

Он прихлебнул коричневую дымящуюся жидкость и, отвернувшись от Кротова, стал смотреть в окно. А за ним цвела золотая осень, которую жизнь, будто безумный режиссер, почему-то решила сделать декорацией к его, Фирсова, осени. По-прежнему глядя в окно, полковник сказал:

— Я летом разговаривал с Барсуковым. И вот что меня поразило…

— И что?

— Меня поразил тот момент — я это будто своими глазами увидал: он говорил, что сразу согласился на химиотерапию, потому что знал — его организм до конца изношен. Да-а. Вот я тоже попытался представить, как мой организм выглядит…