– Зря ты, девка, так товарища моего поприветствовала, – не сводя глаз с разведчицы, Зингер кивнул на Аламеза, пребывавшего до сих пор без сознания и даже не шевелившего конечностями. – Мы тебе письмо сами отдать хотели, оно нам без надобности…

– За дуру держишь? – спросила Ринва, осторожно сделав небольшой шажок назад и, видимо, продумывая путь отступления.

– Да, держу! Надо ж, угадала! – рассмеялся Грабл и, демонстрируя отсутствие желания, вступать в схватку, тоже сделал пару шагов назад. – Торопилась куда-то, так беги, не мешаю! Знай лишь, коль еще раз дороги наши пересекутся, я таким благодушным не буду, и тя, шкодница эдакая, ремешком по мягкому месту так попотчую… позабудешь, что оно для сидения предназначено!

– Не слишком ли громкое заявление для того, в чью рожу болт смотрит?! – огрызнулась девица-агент. – Впрочем, почему б не проверить? Дай время, вот только задание выполню, тебя, заморыш, разыщу! Так уж и быть, дам тебе шанс убедиться, как брехня твоя расходится с делом!

– Ступай, не держу! – развел Зингер руками, а затем повернулся к девице спиной.

Казалось бы, моррон поступил опрометчиво, но на самом деле он прекрасно видел отражение девицы в луже под ногами и, если бы она попыталась выстрелить, успел бы отскочить. В самом худшем случае полетевший ему в спину болт всего лишь пронзил бы плечо. Грабл не сомневался, что смог бы одолеть девицу в бою на мечах даже с одной рукой. Игра, как казалось Зингеру, стоила свеч. Если бы Ринва служила не только герканской разведке, но и кому-то еще, то непременно попыталась бы расправиться с соотечественниками. Ее непредвиденное появление и агрессивная манера общения вызвали у Грабла подозрение, что посыльная перешла на сторону шеварийцев. Следующая пара секунд должна была показать, прав моррон или нет. Враг Геркании, а значит, при данных обстоятельства и их личный недруг, обязательно проявил бы себя – выстрелил бы в спину доверчивому глупцу, а затем перерезал бы горло его беспомощному напарнику.

Подозрения моррона оказались напрасными. Девица просто ушла, прихватив с собой шкатулку с посланием, но оставив взамен охотничий арбалет (наверное, в знак благодарности парочке чудаковатых незнакомцев за спасение). Зингеру всегда трудно давалось понять ход мыслей красивых женщин, хотя, впрочем, он уже давненько махнул рукой и оставил другим это неблагодарное занятие. Он воспринимал прекрасный пол таким, какой тот есть, и, надо честно признаться, весьма опасался иметь с его представительницами какие-либо дела иль даже мелкие делишки.

Боль – самый верный товарищ любого живого существа; товарищ, не льстивый и не сюсюкающий, а, наоборот, правдивый и требовательный. Она не гладит по головке пострадавшего бедолагу, а больно жалит его, заставляя встать, подняться, мобилизовать остаток сил и исправить свое плачевное положение. Боль – не жизнь, но она ее настоящая движущая сила, которая куда сильнее любых инстинктов и страстей. Стремясь избавиться от боли или хотя бы ее притупить, человек совершает настоящие чудеса и находит успокоение в движении, в действии. Боль – самая верная и нетребовательная спутница, она сопровождает нас на протяжении всей жизни, и поэтому каждый за долгие годы чего-то да добивается. Лиши человека боли, и он из работящего творца и творческого труженика превратится в аморфное, ленивое существо, едва движимое по инерции примитивными инстинктами, да и то которые через какое-то время станут медленно, но верно угасать. Лиши человека боли, душевной иль телесной, и он не захочет жить, просто не увидит в том смысла!

Пронзившая острым копьем затылок боль хоть и принесла страдания, но обрадовала Аламеза. Он чувствовал боль, а значит, был жив; а значит, его просчет, допущенный исключительно из беспечности, не стал роковой ошибкой. Дарк помнил все, что с ним произошло и как глупо он позволил себя оглушить не ведавшей ни благодарности, ни признательности девице-агенту. Прошлое отчетливо сохранилось в памяти моррона, а вот с осознанием настоящего возникали проблемы. Во-первых, Аламез помнил, что Ринва ударила его по голове, но откуда же тогда взялась боль в иных частях тела, лежащего к тому же не на траве и не на камнях, а на какой-то твердой, влажно-липкой поверхности? У Дарка сильно горели щеки, как будто с них содрали кожу; ныли и неприятно тянули мышцы спины, резало в локте и болел левый глаз с переносицей, которые он никак не мог повредить при падении. Во-вторых, все еще неподвижно лежащий и не спешащий подавать признаков жизни (порой с этим не стоит торопиться, ведь неизвестно, вокруг друзья иль враги) моррон не мог понять множество вещей. Почему его тело обдувает приятный, свежий ветер, которому неоткуда было взяться среди заброшенных руин? Почему до его как будто горящих огнем ушей доносятся плеск воды, крики кружащих над головою птиц и убаюкивающее хлопанье парусины? Почему мокрый пол, на котором он лежит, покачивается? А также почему в краткие перерывы между порывами ветра его начинает мутить от отвратного, стойкого и резкого запаха, исходившего от его же собственного тела? Единственный вывод, к которому смог прийти Дарк, был парадоксален с первого взгляда: он находится на корабле, плывущем по водам довольно большого водоема, скорее всего, Немвильского или, как говорили шеварийцы, Верлежского озера.

Понимая, что больше он все равно ничего не узнает, пока не поднимет веки, Дарк оперся на здоровый локоть и, чуть приподнявшись, открыл глаза. Увиденное поразило моррона настолько, что он даже засомневался, а пребывает ли он в сознании и не является ли все то, что предстало перед его мутным взором, абсурдным сонным кошмаром, не очень страшным, но довольно мерзким. Солнце стояло в зените и порядком припекало. Мерно раскачивающийся пол действительно оказался палубой корабля, медленно идущего под прямыми, едва колышущимися под ветром парусами от шеварийского побережья к центру Немвильского озера. Вдали за кормой виднелись крошечные башенки Верлежа и расплывчатые очертания стоявших на рейде военных судов.

Одному лишь факту пребывания на корабле можно было вдоволь подивиться, однако у Аламеза нашлись более основательные причины для недоумения. Его поразило и это судно, и собственный вид, надо сказать, довольно неожиданный и по меньшей мере непристойно-экстравагантный – не подобающий не только рыцарю, но и любому уважающему себя человеку.

Он был гол, практически гол, если не считать короткого, мерзко пропахшего нечистотами фартука, обвязанного вокруг поясницы и едва прикрывающего то, что в обществе принято стыдливо называть «срамом». Но это еще полбеды! Более всего ужасало Дарка, что его босые ноги по колени покрывала отвратительная, склизкая пленка еще недавно гнивших, а теперь медленно подсыхающих под палящим солнцем отходов. К счастью, обгоревшие, как будто слегка поджаренные солнечными лучами торс и руки моррона были испачканы намного меньше, однако аромат от них исходил точно такой же; терпкий, стойкий и омерзительный. На голове Аламез ощутил присутствие широкополой рыбацкой шляпы, полы которой так пропитались грязью, что на ощупь походили на скользкие и чешуйчатые рыбьи бока.

Судно же, на корме которого он находился, трудно было назвать кораблем, скорее уж, это был крупный, неуклюжий трехмачтовый плот, составленный из обломков настоящего корабля. Из-за низкой посадки слегка покачивающейся на волнах посудины и отсутствия верхней палубы моррону казалось, что громоздкая и непрочная конструкция вот-вот развалится, перевернется или просто пойдет ко дну, не выдержав веса огромной кучи мерзкого груза. Практически все судно являлось одной огромной свалкой отходов, из которой торчали мачты, ограниченной покрытыми грязью бортами, по тоненьким, скользким то ли от воды, то ли от слизи настилам медленно и осторожно перемещалась небольшая команда мусорщиков. Немного успокоило Дарка лишь то, что под одной из таких же, как на нем, липких и рваных рыбацких шляп виднелась голова Грабла. Его товарища практически нельзя было отличить от обычного верлежского мусорщика: та же шляпа, тот же фартук, прикрывающий лишь часть тела спереди, и та же грязь, как будто ставшая второй кожей.