– Ясно, – кивнул гном. – А почему же ты тогда утверждаешь, что земли Филании прокляты?

– Не придирайся к словам! – бойко затараторила нервничающая Терения, пытаясь на ходу придумать оправдание своему глупому проповедническому ляпсусу. – Я всего лишь младшая из братьев и сестер-миссионеров, и мои слова далеки от совершенства. Я еще не достаточно опытна, чтобы правильно доносить до праведных душ мысли, посланные мне свыше. Под проклятием я имела в виду не господство над ними темных сил, а то, что дух пастыря не совсем соответствует настрою паствы. Королевский двор опрометчиво последовал учению индориан, в то время как половина жителей столицы не люди, а гномы и эльфы. Было бы более разумно проповедовать в королевстве слова святого Конопия!

«Все понятно, – подумал гном, смеясь в душе над наивными философствованиями Терении, неумело прикрывающими весьма прагматичную суть дела. – Святоши не могут договориться, кому больше церковных сборов да пожертвований достанется, вот и норовят друг у дружки души людские украсть! Миссионерам, видать, здесь туго приходится, так они и гномьими грошами не брезгуют!»

– Ага, и я так думаю, – произнес Пархавиэль вслух. – А то для тебя я посланник Небес, а для местных священников – мерзкое гномье отродье!

На этом спор был закончен. Терения интуитивно почувствовала скрытую издевку и больше не пыталась оттачивать на своем спасителе навыки красноречия. Разговор перешел на менее скользкие, мирские темы и помог гному лучше узнать суровые нравы местных обитателей.

Люди ненавидели собратьев по нищете – гномов – и часто громили их дома, соплеменники Пархавиэля отвечали им тем же. Эльфы и полуэльфы презирали и тех, и других, но были малочисленны, поэтому метались между враждующими лагерями. Борьба за эфемерную власть в Цеховом квартале проходила на пестром фоне постоянных стычек уличных банд, воровских разборок и столкновений цеховых группировок.

«Ну, Мартин, ну, чудодей, удружил! – мысленно поносил Пархавиэль своего соратника, переступая порог церковной миссии. – Здесь не то чтоб чего-то найти иль разнюхать, выжить бы!»

«Будь прокляты люди и их поганые языки! – кипел от злости Зингершульцо, с проворством опытного лоцмана лавируя между кучами мусора на мостовой. – Чтоб вы все провалились, гнилых арбузов нажрались, снобы и лицемерные сволочи!»

Гном был расстроен, унижен и оскорблен холодным приемом в Святилище. Сидя в молельне, куда его сразу же привела Терения, он долго и тщательно готовился к встрече с главой миссии: приглаживал, поплевывая на широкую пятерню, торчащие в разные стороны волосы, расчесывал бороду и подбирал приветственные слова, при помощи которых надеялся с первой же минуты разговора завоевать симпатию настоятеля. А что из этого в результате вышло?

«Преподобный отец-настоятель очень занят, – прозвучали как гром среди ясного неба слова незаметно подошедшей сзади служительницы. – Можешь не волноваться, он поверил рассказу сестры Терении и не нуждается в свидетельствах очевидцев. Прими в знак благодарности, сын мой!»

Пять жалких медяков сменили хозяина, перешли из тонкой холеной руки пожилой служительницы в мозолистую лапищу ошарашенного известием гнома. Пархавиэль еще долго стоял, растерянно моргая, а затем вместо нижайших поклонов и слов благодарности, терпеливо ожидаемых дамой в строгом церковном одеянии, неожиданно разразился чередой непристойных жестов и потоком грубых изречений в адрес новоявленной мамаши, а заодно и не пожелавшего увидеть его «отца». За что и был тут же выставлен за дверь дюжиной крепких братьев.

«Что же это получается? – никак не мог успокоиться Пархавиэль, вымещая свой гнев на гнилых досках заборов и потрескавшихся стенах зданий, которые, бредя по улице, мимоходом награждал сильными пинками. – Я его человека от верной гибели спас, а у него, видишь ли, минутки не нашлось, чтоб „спасибо“ сказать! Я как последний дурак в их затхлый сарай приперся, а он мне от щедрот души пять медяков подал, даже пожрать не дал, скряга!»

Мысли о еде были приветственно встречены урчанием пустого желудка. Вновь пробудившийся в недрах объемистого живота звериный голод остудил пыл Зингершульцо и заставил его позабыть об обиде.

Улицы, как и час назад, были пусты: рабочие уже пробрели греметь кувалдами в мастерские, а бродяги отсыпались после ночных похождений. Лишь изредка гному попадались навстречу сонные женщины с корзинками, мелкие клерки и неопрятного вида торговцы, везущие на скрипучих тележках товары к ближайшему рынку. Пархавиэль не знал, куда идти, брел наугад, полагаясь на интуицию, счастливый случай и обострившееся от голода обоняние. Плутая по лабиринту узких улочек и подворотен, он и не заметил, как оказался в юго-западной части квартала, где жили гномы и пахло чесноком.

Встреча с сородичами поразила Пархавиэля, привыкшего понимать под словом «гном» розовощекого крепыша с широкой лобовой костью, нависающим над ремнем пузом и увесистыми кулаками. Альмирские же гномы были выше ростом, загорелее и худее, то есть более походили на маленьких людей, чем на вышедших из подземного мира махаканцев. Прореженные брови и коротко остриженные бороды, похожие на людские сюртуки, инфантильно простодушные выражения лиц вызывали у Пархавиэля отвращение и нежелание признать в проходивших мимо существах своих сородичей.

«Люди совсем ослепли, как они могли спутать меня и моих боевых товарищей с этими тщедушными доходягами?! – поражался Зингершульцо, внимательно осматривая с ног до головы каждого попадавшегося навстречу гнома и пытаясь найти в их непривычных одеждах, а также в чужих, до омерзения добродушных лицах хоть что-то знакомое и родное. – Может быть, мне просто не повезло, и на этой улочке живут полукровки? Есть же полуэльфы, так почему бы не быть полугномам?»

Теша себя эфемерной надеждой найти в квартале «настоящих» гномов, Пархавиэль продолжал понуро брести вперед, с нетерпением ожидая, что вот-вот из ближайшего дома неуклюже вывалится на улицу привычная фигура длиннобородого, толстобокого крепыша.

Зингершульцо потратил целый час на бесполезные блуждания по грязным улочкам. Он заглядывал в каждую подворотню и усилием воли подавлял позывы не на шутку разбушевавшегося желудка. Старания были тщетны: бывшему караванщику попадались навстречу лишь одни «наземники», как он презрительно называл местных гномов. Внимательно разглядываемые Пархавиэлем прохожие пугались обросшего, неимоверно пузатого гнома в лоскутной рубахе и детском плаще с вышитыми цветочками и лошадками, пристально глазевшего на них маленькими бусинками беспокойных глаз, и старались как можно быстрее удалиться от него на безопасное расстояние. В конце концов Пархавиэль понял, что его внешний вид шокирует окружающих ничуть не меньше, чем его их щуплые, костлявые фигуры и коротко остриженные бороды.

«К несчастью, мне здесь жить, может быть, месяц-другой, а может быть, и до скончания века, – печально подумал гном, понимая необходимость слиться с толпой короткобородых соплеменников и ничем не отличаться для людей от других гномов. – Иначе нельзя, я слишком приметен!»

Решение пришло само собой, над дверью одного из домов висела невзрачная, выцветшая табличка «брадобрей», в которой почему-то не хватало обеих букв «р». Пархавиэль быстро пересек улицу и, с опаской оглядевшись по сторонам, скрылся за перекошенной дверью.

– Стриги, коротко! – приказал Зингершульцо испугавшемуся его неожиданного появления мастеру причесок и небрежно бросил на деревянный столик у входа пригоршню медных монет.

Пожилой и по иронии судьбы лысый гном жестом указал обросшему посетителю на стоявший посреди комнаты табурет, положил в карман фартука два из пяти медяков, а затем, окинув беглым взглядом всклокоченную, спутанную шевелюру бродяги, взял со стола еще одну монету и, обреченно вздохнув, заклацал длинными ножницами.

Через полчаса на улицу вышел совершенно другой гном: благоухающий ароматами изрядно разбавленных масел, с коротко остриженной бородой и аккуратно причесанный, но по-прежнему голодный и недовольный собой. Пустой желудок урчал, а проблема с внешностью была решена лишь наполовину. Остричь волосы оказалось недостаточным, чтобы сойти за коренного жителя Альмиры. Редкие прохожие продолжали сторониться его, пугаясь непривычно широкоплечей фигуры и сумасшедшего, как им казалось, блеска суровых глаз.