Выборные снова отправились в дом, чтобы сообщить барону это решение. Спустя немного времени они вернулись с известием, что барон сейчас выйдет на парадное крыльцо. По толпе пронесся гул — люди не то обрадовались, не то испугались. Все двинулись к главному входу.

Вскоре на крыльцо вышли человек десять господ. У седовласых дедов руки невольно потянулись к шапкам, и через минуту старики уже стояли перед господами с обнаженной головой. По лицам помещиков скользнула довольная улыбка.

— Шапки надеть! — послышалось из толпы. — Какого черта вы там комедию ломаете!

— Постыдились бы, ведь в двадцатом веке живете! — раздался громкий голос лийвамяэского Ханса.

Кое-кто из стариков послушался, остальные принялись чесать в затылке, словно только для этого и сняли шапки.

— Чья это лысина блестит? Даже царь не заставляет перед собой шапку ломать…

— Евреи и в церкви в шапках стоят!

Теперь надели шапки и остальные старики.

Молодой барон, управляющий мызой, отделился от группы господ и, выйдя вперед, начал:

— Я не желайт с вами говорить, потому что вы есть бунтовщики, но…

— Никакие мы не бунтовщики! — крикнули из толпы.

— С голыми руками не бунтуют! — раздался другой голос.

— Мы пришли к милостивым господам правды просить, — сказал какой-то старик.

— Правды не просят, мы ее требовать пришли! — послышался голос.

— Но милостивый господин барон, который сам случайно приехать… — продолжал молодой господин.

— Нам не нужно вашей милости, мы правды требуем! — перебили его.

— Молчать! Заткни глотку! — раздались крики.

— Но милостивый барон, который сам приехать, есть милостивый… добрый и разрешайт вам прийти к нему и он желайт слушать, что вы хочет…

— Мы хотим, чтобы с нами поступали по справедливости! — раздраженно крикнул кто-то.

— Просим милостивых господ скостить нам аренду! — жалобно прогнусавил какой-то старик.

— Требуем! — перебил его молодой, сильный голос.

— От дождя сено погибло!

— А весной аренду повысили!

Молодой барон поговорил со старым, затем вернулся на прежнее место и заявил:

— Господин барон не понимайт ваше желание. Он хочет — вы выбирайт два или три человек, которые объясняйте дело.

— Кто пойдет? — послышалось со всех сторон.

— Хотя бы лийвамяэский Ханс! — крикнул кто-то.

— Он-то непременно, у него язык хорошо подвешен.

Кроме Ханса, выбрали одного старика-арендатора да еще батрака. Все трое отделились от толпы и подошли к крыльцу. У батрака и арендатора рука опять потянулась к шапке, но их сразу же одернули:

— Шапок не трогать!

— Господин барон ваших лысин не видел, что ли?

— Опять голова зачесалась?

— Господин барон сам разрешайт вам быть в шапка, — сказал молодой барон. — Кто из вас желайт говорить?

— Пусть лийвамяэский Ханс скажет! — раздалось с разных сторон.

Ханс начал. Он говорил о новых временах, о будущем, о том, что все кругом стараются изменить свою жизнь, облегчить ее.

— Только у нас все труднее становится, — сказал он, — урожаи с каждым годом все хуже, хлеб падает в цене, а арендная плата растет, отработки тоже, плату за покосы вон как взвинтили. В прошлом году была жестокая засуха, хлеб высох, а нынче дождь, опять ничего не соберешь, хоть с голоду помирай, хоть лапу зимой соси…

— Или клади зубы на полку! — крикнул кто-то из толпы.

— Нынче весной молодой барон повысил аренду за луга, а теперь многие остались без сена, погибло оно, зря только трудились. А мыза требует, чтобы дни отработали. Вот из-за этих-то дней мы и пришли сюда — требуем, чтобы скостили их.

— Это верно, просим, чтобы господин барон смилостивился над нами, скостил аренду за луга, которую молодой барон весной повысил, — сказал арендатор и опять невольно потянулся к шапке.

— Дождь льет не переставая, сено все вымокло, гниет, даже вонь от него; если не сгребешь на бугры и кочки, все в навоз превратится, как станешь его зимой скоту давать! — добавил батрак.

Толпа загудела, послышались и требования, и просьбы.

Молодой барин снова подошел к барону и поговорил с ним. Вернувшись на место, он сказал Хансу:

— Господин барон желайт знать, кто ты есть.

— Сын лийвамяэского Марта.

— Ты работал раньше в поместье и тебя прогоняли?

— Да, — вызывающе ответил Ханс.

— А теперь тебя прогоняли из город, потому что ты есть бунтовщик.

Это явилось для Ханса некоторой неожиданностью. Но, заметив улыбку на лице барона, он ответил:

— Это к делу не относится, сегодня я здесь вместо отца.

— Конечно, это к делу не относится, — крикнули из толпы.

— Правых карают, а неправых милуют, — добавил Ханс.

Теперь вперед вышел сам старый барон и сказал:

— Я буду смотреть ваша жалоба и потом отвечайт вам, а теперь все уходить спокойно работать.

— Не пойдем, пока ответа не будет! — раздалось несколько голосов. Кричали молодые. Старики же готовы были разойтись.

— Я ведь не знаю, допускайт ли молодой барин какой-нибудь унрехт[9]; я рассматривайт это дело и потом вас созывайт и выполняйт ваша просьба.

— Пусть господин барон даст честное слово, что сдержит свое обещание и выполнит наше требование, — заявил Ханс.

— Вот, вот, честное слово! Честное слово господина барона! — послышались голоса.

— Я давайт свой честный слово, что буду штудировать это дело и потом вас опять созывайт, — сказал барон.

— А сдержит ли господин барон свое слово? — спросил кто-то.

— Ты есть один бессовестный негодяй! Как может господин барон нарушайт свой слово! — поспешно вмешался молодой барин.

Опять несколько старых, заскорузлых рук потянулось к шапкам; старики, обнажив головы, принялись, как того желал молодой барин, благодарить милостивого господина барона. А мужики помоложе, не имевшие ни арендованной усадьбы, ни жены, ни детей, смеясь и посвистывая, пошли прочь от крыльца. Все вернулись на работу. Теперь они могли быть спокойны — ведь господин барон дал им честное слово.

В тот день, когда мужики ходили на мызу, метсанургаского Кустаса и лийвамяэской Анны не было дома: они поехали в город покупать свадебные наряды. Кустас был счастлив, как только может быть счастлив человек, и не замечал возбуждения, охватившего мызных мужиков. Все свободные минуты проводил он у своей желанной невесты.

Анна уже давно сказала Кустасу «да», поэтому, казалось бы, ничто не должно было омрачать его настроения. И все же молчаливость, грусть и сдержанность Анны порой были ему непонятны — она ведь всегда была такой живой, непоседливой. Не раз пытался Кустас узнать, в чем причина такого настроения Анны, но в ответ слышал лишь пустые отговорки, уклончивые ответы и видел грустную улыбку, которая так нравилась Кустасу, хотя и вызывала щемящую боль в его сердце. При каждом удобном случае Анна давала ему понять, как ей хорошо с ним, как она ждет его прихода, и это возвращало Кустасу спокойствие и радость, он снова начинал мечтать о том, как они наконец заживут вместе.

В душе Анны не затихала борьба, девушка продолжала мучиться, испытывая нестерпимый страх перед будущим. Она послушалась матери и согласилась выйти за Кустаса, не сказав ему ни слова о своем положении. И этот свой поступок она считала величайшей несправедливостью по отношению к Кустасу. Сколько раз упрекала она себя за то, что в первую же минуту не призналась ему во всем; может быть, Кустас и простил бы ее. Теперь он пережил много светлых минут, но в основе его счастья лежал обман. Малейший проблеск правды может разрушить это счастье, и Кустас с презрением отвернется от Анны.

Так думала девушка. И чем дальше, тем ужаснее и непростительнее казалась ей ее вина. Бывали минуты, когда она презирала себя, называла подлой. По мере того как бремя вины возрастало, у девушки все меньше оставалось решимости открыться Кустасу. Порой она думала сделать это через Ханса, но тут же вспоминала те обидные слова, которые он при всяком удобном случае говорил о верующих, и это лишало ее остатков смелости.