На той стороне стола, где сидели Кобру и Таавет, разговор коснулся вопросов творчества и поэзии. Временами казалось, будто Таавет вот-вот откроет свой по-девичьи мягко очерченный рот и вымолвит наконец слово, будет говорить долго и с воодушевлением, даст выход волнению духа, опьянению чувств, но… юноша лишь застенчиво улыбался и румянец на его щеках становился еще заметнее. Кобру поднял стопку, потянулся к Таавету чокнуться, и приятели молча выпили.

Лутвею и Тикси не хватило стульев, и они устроились в буфетной, примостившись на краю кровати. Они напоминали скворцов по весне, когда самец садится рядом с самочкой на сучок дерева перед скворечником, чтобы свистеть и щелкать, — молодой человек и девушка тоже придвинулись поближе друг к другу, головы их почти соприкасались.

— Он вовсе не такой, как я представляла, — шепнула Тикси, она говорила о Мерихейне.

— Каким же ты его представляла?

— Не знаю, только совсем другим.

— Ест и пьет, как и все прочие смертные, — засмеялся Лутвей.

— Смотри, держи сегодня себя в руках, — строго заметила Тикси.

— Зачем? Ведь я — дома, когда выпью свое, лягу спать.

— А я? Что буду делать я, если ты напьешься?

— Пей вместе со мною. Правда, давай повеселимся сегодня как следует. Ты когда-нибудь была пьяной?

— Нет.

— Вот и попробуй сегодня. Бери пример с мужчин. У Мерихейна есть отличное вино, оно тебе должно понравиться. Меня почему-то так и подмывает выкинуть что-нибудь необыкновенное.

— Вот было бы хорошо, сразу бы все ожили. А то спорят только, словно для того и собрались. Скучно становится.

Молодой человек и девушка поднялись и подошли к общему столу, спор о творчестве и поэзии был прерван призывом Лутвея:

— В таких случаях древние римляне пили!

Серьезный разговор сразу же сменился пустыми шуточками, превратился в игру словами, в состязание по части остроумия и острословия. Только несколько человек, те, кто, обсудив проблемы революции, успели перейти к женскому вопросу, еще сохраняли серьезность и продолжали горячо спорить.

— Обратите внимание, — сказал Мерихейн, — стоит только разговору коснуться женщин, все сразу приходят в необычайное возбуждение. Даже заядлые женоненавистники теряют спокойствие.

— Женщина — господне наказание, ниспосланное миру, — воскликнул кто-то в ответ ему до того громко, что спорщики сразу умолкли.

— Мир висит на языке женщины, — возразили ему так же запальчиво.

— Мир висит, зацепившись пупом за клык дикого кабана, — заметил Мерихейн, но так тихо, что слов его никто не расслышал.

— Женщина — самое прекрасное создание на земле!

— Женщина — сильнее всего на свете!

— Женщина, так же как гиппопотам, величайшее чудо из созданного творцом, — подал голос и Кулно, — ибо обоим служат оружием челюсти и в чреслах обоих заключена страшная сила. Но я думаю, гиппопотама укротить несравненно легче, чем женщину.

— Да здравствуют женщины!

Стопки со звоном сдвинулись. Тикси и Таавет покраснели, Кобру процедил сквозь зубы:

— Поросята проклятые!

Все чаще стреляли пробки, все пронзительнее становились голоса, все громче смех. Молодые люди перебивали друг друга, никто никого не слушал, казалось, и говорили-то не в расчете быть услышанными, а просто так, чтобы произносить слова, издавать звуки. Вскоре послышалась первая песня, она звучала еще робко, словно бы примериваясь, нащупывая дорогу. Но этого было достаточно, чтобы все вспомнили, что мы — народ поющий. Мы маленький и слабый народ, — будто именно слабость понуждает к пению! — и если у нас нет ничего другого, то можем хотя бы петь. И помещение, нагретое разгоряченными телами, задрожало от хриплых поющих голосов.

— Где поют, там присаживайся, ибо… — начал было Лутвей.

Но Кулно не дал ему закончить фразу и насмешливо подхватил:

— …ибо там царит мир.

— Я именно это и хотел сказать, — согласился с ним Лутвей. — Поэтому пусть каждый, кто любит мир, снимет со стены для себя трубку и подтвердит свою любовь действием. Но трубку с самым длинным чубуком получит Тикси, эта трубка добрее других — от нее не кашляешь.

— Она не нарушает мира, — добавил Кулно.

Предложение Лутвея вызвало бурю восторга. Трубки были сняты со стены и набиты табаком. Стулья и столы — с грохотом задвинуты в угол, и курильщики расселись на полу, образовав круг. Тикси поместили в центре круга, Мерихейн разжег ее трубку, и от этой священной трубки должны были прикурить все остальные: на свете мог существовать лишь один первоначальный огонь — огонь мира и согласия. Этот огонь не жжет, не опаляет, не уничтожает, он призван лишь согревать, порождать, творить, он испускает сладчайший аромат, аромат трубки мира. Ее животворящая сущность проявляется в возникновении черной смолки, которая тоже священна, потому что убивает даже ядовитейшую из змей и излечивает даже самую запущенную прелость ног.

Все серьезно и проникновенно попыхивали трубками. Мирный дым поднимался к небу, задерживаясь под выбеленным потолком.

— Плюнуть хочется, — тихонько пожаловалась Тикси, и игра была испорчена. Все сразу же забыли и о мирном огне, и о самом мире, смех и шуточки стаей взвились над головами сидящих.

— Да, мир — вещь прекрасная, но порождает плевки, — сказал один.

— Не мир порождает плевки, а трубка мира, — поправил его второй.

— Плевки порождает раскуривание трубки мира, — уточнил третий.

— Учитывая все сказанное, можно утверждать лишь одно, — добавил Кулно, — а именно: хочется плюнуть. А вот — почему? Это уже вопрос особый, и тут мнения расходятся. Один утверждает, что плюнуть хочется от мира, второй — что виновата трубка мира, третий — что курение трубки мира. А разве нельзя предположить, что эту же трубку раскурил кто-нибудь другой, кому и в голову бы не пришло плеваться, потому что во рту у него все больше пересыхает.

— Вот именно, у меня уже давно во рту пересохло, — поддержал его Лутвей.

— Видите! Итак, плеваться нас заставляет вовсе не само по себе раскуривание трубки мира, как только что некоторыми утверждалось, нет, желание это возникает от взаимодействия трубки мира и рта, то есть — от общественной деятельности. Отсюда вывод: общественная деятельность заставляет людей плеваться. Но, мои господа и барышня, что такое общественная деятельность? Общественная деятельность есть не что иное, как борьба; когда же она в достаточной степени разрастется и обострится, ее называют войною. Посему каждому должно быть ясно, что всякий, выступающий против войны, должен выступать и против раскуривания трубки мира, ибо любое мирное раскуривание все равно в конечном итоге порождает войну. Одним словом, для искоренения войны необходимо начать новую войну — войну против раскуривания трубки мира, и это была бы самая необыкновенная война на свете: мирная война или, если позволите так выразиться, война против мирного дыма. Но мы любим трубку мира и вряд ли объявим ей войну, ибо кто же будет вести какую бы то ни было войну со своей любимой, разве что войну любовную. Таким образом, взаимодействие трубки мира и нашего рта продолжается, отчего возникает совершенно естественное желание плеваться. А поскольку плеваться свойственно человеку, надо думать, мы станем плеваться и в будущем. О боже мой! — воскликнул внезапно оратор с испугом. — Милостивая государыня, наше единственное величество, ваша бесценная трубка погасла, ваша трубка мира испустила дух. Все рассмеялись.

— Может быть, в конце концов плеваться заставляет угасание трубки мира? — спросил кто-то из молодых людей.

— Конца концов никто не знает, — заявил Сяга, — в него можно только верить.

— Да, — произнес Мерихейн, — в трубку мира можно лишь верить, потому что ее царство не от мира сего.

— Стало быть, она подобна человеку, который плюется, раскуривая трубку мира, и любит войну, потому что именно война быстрее всего отправляет человека в его истинную обитель, истинное отечество.