Мое расследование в этом направлении подтвердило мои предположения больше, чем я смел надеяться. Выяснилось, что у жены Раннука была связь с неким пожилым коммерсантом, который имел в своем распоряжении суммы куда более солидные, чем у учителя средней школы. Когда именно эти отношения завязались, осталось неясным, одно лишь было несомненно — они существовали уже давно.

Я далек от того, чтобы удивляться поведению жены Раннука или бросать ей упреки: я не верю, что человеку положено довольствоваться лишь воображаемым адюльтером, как об этом говорится в записках Раннука. Человек, особенно современная женщина, любит плоть и кровь, любит нечто реальное, что можно воспринять пятью внешними чувствами. Это главное, в этом суть. А удовлетворяет ли тот или другой индивид свою потребность в реальности с чуть большим или меньшим процентом обмана, низости или опрометчивости — это случайная сторона дела, так мне кажется. Не думаю, чтобы я умничал впустую, я говорю, имея в виду свой опыт в области реальных фактов.

Конечно, несколько неловко обманывать такого человека, как Раннук, это примерно то же самое, что взрослому обмануть ребенка. Едва ли многие расценили бы это как благородный поступок или подвиг, особенно если учесть, что этот инфантильный человек все-таки содержал свою жену, которая, так сказать, бездельничала, даже ребенка ленилась воспитывать, оставляла его на попечение кухарки.

И все же одно несомненно: в поведении жены Раннука нет ничего необычного, так что я имел основания не удивляться, напав на след ее деяний.

Уже с самого начала я решил Раннуку ничего об этом не говорить, ничего хорошего это принести не могло ни в каком смысле. Пусть лучше верит в порядочность жены, пусть думает, что она добивается развода только потому, что он, Раннук, запятнал свое имя недавним процессом.

И женщине я не дал понять, что знаю о ее тайной связи, а говорил с ней как с весьма и весьма почтенной супругой, чью честь непростительно затронул муж своим поведением.

Должен признаться, что мало встречал женщин, которые говорили бы о своих добродетелях так самоуверенно, как госпожа Раннук, и у меня создалось впечатление, что эта женщина безусловно убеждена в наличии у нее упомянутых добродетелей.

Эта русоволосая стройная женщина, очевидно, действовала в твердой уверенности, что поступать иначе было бы несправедливо по отношению к себе и обществу, что поступать иначе было бы просто противоестественно.

Если кто и грешил, так только Раннук, он не выполнил многого из того, что обязан был делать как муж по отношению к жене. Он считал, что цветы, и бабочки, и книги важнее, чем жена, наконец для него дочь стала важнее, чем ее мать, что является прегрешением против духа святого, ибо жена для мужа — плоть и кровь, а дочь — только идея. А какая жена примирится с тем, что для мужа идея значит больше, чем плоть и кровь; кроме того, муж никогда не может знать наверное, не рождена ли эта идея от совсем чужого мужчины.

— Уважаемая проуа, — сказал я жене Раннука, — неужели вы ни при каких условиях не согласитесь помириться с мужем?

— С мужем? — Она высокомерно вскинула голову. — Разве Раннук муж? Он ребенок. Я не хочу вечно быть нянькой.

— Значит, вы и не выдвигаете как главную причину тот процесс? — спросил я.

— Поймите меня, — ответила женщина, — я принесла в жертву Раннуку свои лучшие годы, и если не получила за это ничего другого, то имела право надеяться хотя бы на честное, незапятнанное имя. А теперь, что я теперь собой представляю!

— Поверьте, проуа, ваш муж совершенно невиновен, — начал было я.

— Тем хуже, тем позорнее! — перебила она меня, и я почувствовал, что в ней кипит желчь личной обиды.

Мне оставалось только сделать еще одну попытку и склонить жену Раннука к тому, чтобы она оставила девочку мужу. Но я получил лаконичный ответ:

— Что будет делать ребенок с ребенком? Пусть раньше для себя найдет няньку.

Положение было ясно, предстоящий процесс не мог внести ничего нового. Это я и попытался растолковать Раннуку. Он ничего не ответил, только выслушал мои разъяснения, и взгляд у него стал какой-то тупой. Поднялся со стула и уже собрался было уйти, но вдруг у самой двери резко повернулся, подошел к столу, как будто оживившись, и спросил:

— Значит, больше никаких возможностей?

— У меня — нет, — ответил я.

Он простодушно улыбнулся.

— Одна возможность все же есть, — сказал он.

— А именно? — спросил я.

— Секрет, — ответил он, продолжая улыбаться.

Сказал и ушел, и это был последний раз, когда я видел его живым: когда я в следующий раз увидел его, придя по просьбе его жены в маленькую, скромную квартиру, где всюду бросались в глаза следы неустанного духовного труда, он лежал в гробу рядом с девочкой, заключив ее в нежные отцовские объятия.

Так их нашли среди камней на Рыбачьем берегу, куда их выбросило волной в почти сидячем положении, так их и положили в изготовленный по заказу гроб, хотя их поза не совсем отвечала христианским обрядам и обычаям.

— Я как чувствовала, что это случится, — говорила вдова Раннука, — стерегла дочку день и ночь, и все-таки…

Ее голос и слова захлебнулись в слезах.

«Вот это и был твой секрет, твоя последняя возможность, — вместо ответа подумал я, стоя перед телом Раннука. — Так ты задумал сберечь для себя ту единственную, которая тебя истинно любила и верно понимала».

Смерть Раннука привлекла меньше внимания, чем его процесс, и похороны были бы почти заурядными, если бы кто-то неизвестный не прислал на могилу венок из живых красных роз, прибывший лишь тогда, когда уже убирали холмик. Мне думается, будь об этом венке известно раньше, похороны Раннука прошли бы совсем иначе.

1923

Перевод Марии Кулишовой.

Солнце уже зашло. Только багровое зарево отмечает место, где скрылось светило. Золотистые облака, точно венок, окаймляют край небосвода. По приметам стариков, это предвещает ветреные дни.

Старуха из Кадака торопливо снует между избой, клетью и скотным двором. Из дымволоков избы прямым столбом поднимается дым и медленно рассеивается в неподвижном воздухе. С пастбища слышится звон колокольчиков, все ближе и ближе, а с болота долетает песня — это, возвращаясь с работы, поют косари. Два голоса — мужской и женский, переплетаясь змейками, уходят ввысь, в то же воздушное царство, что и дым, и вместе с дымом тают над пустынным болотом.

По дороге проходит стадо. Сворачивая к загону, коровы приветствуют мычанием встречающую их хозяйку. Вымя у них полно молока, они ждут, когда их подоят, но еще больше ждут они ведра соленой мучной болтушки — старуха всегда потчует ею коров, словно желая их задобрить, чтобы они отдавали все молоко сполна.

Вот возвращаются и косари. Их трое: хозяин хутора Кадака — Юхан Таре, дочь его Тийна и зять Каарель Какар, живущий в доме у тестя. Молодые идут рядышком впереди, старик не спеша шагает за ними.

— Коровы у тебя еще не подоены? — спрашивает Тийна у матери, входя во двор.

— Когда же мне было их доить, только что пригнали. Видишь, ждут не дождутся. Хлопот полон рот, ходишь-ходишь, бегаешь-бегаешь, а все никак не управиться, — раздраженно отвечает мать.

— Управимся! Вот снесу на место косы и помогу тебе. Ничего, не застоятся. Каарель, иди-ка помоги отнести ведра с пойлом, — говорит Тийна.

Пойло уже замешано, и Каарель с Тийной отправляются на скотный двор.

Молодуха — среднего роста, некрасива, скорее даже дурнушка; поэтому чуть было не осталась старей девой. Только в этом году весной справили ее свадьбу, а ведь ей перевалило уже за тридцать. По натуре она тихая, серьезная, о чем говорит и медлительный взгляд ее больших глаз. Пожалуй, ни один парень не слышал от нее шутливого слова. Поэтому девушку считали скучной. Единственное, что привлекало к Тийне взгляды парней, — это длинные, густые волосы, которые она любила заплетать в две косы, разделенные блестящим прямым белым пробором. Волосам этим всякий дивился, но со временем и они потеряли свое очарование, и Тийна уже готовилась коротать век старой девой.