— Мама, взяли бы вы Кирьяк. Она молодая, молока дает меньше, да ведь вам двоим хватит. А уведете Тыммик — оставите меня почти без молока, — говорила Тийна.

— Ну нет, Тыммик я сама вырастила, ее и уведу, других мне не надо. Я старая и она старая, значит — старое к старому, молодое к молодому.

— Не дам я увести Тыммик, делайте что хотите, зовите хоть волостного старшину, — сказал Каарель.

— Но-но, попробуй только не дать! Корова-то не твоя, заткни лучше глотку да помалкивай, — отвечала старуха.

Каарель вскочил со скамьи и злобно, как ястреб, уставился на старуху. Та даже попятилась.

— Каарель, брось, не затевай ссору в воскресный день, — умоляюще заговорила Тийна. Слова жены подействовали на Каареля. Он поглядел на жену, потом в пол, опустился снова на скамью и промолвил:

— Ладно, пусть берут. Все равно, будь по-вашему.

Старуха с победоносным видом вышла из комнаты, не найдя даже нужным проститься. Старик сопя последовал за ней. Тыммик стояла под навесом на привязи: старая и грузная, она не могла ходить в стаде по зыбкому болоту. Старики отвязали корову и пустились в обратный путь. Бабка вела ее, а дед подгонял сзади. Когда они проходили мимо хибарки, Тыммик повернула голову к двери и замычала.

— Смотри, как она меня знает, — сказала Тийна, отошла от двери и заплакала: их кормилица покидала дом. Две оставшиеся молодые коровы давали молока не больше, чем козы, одна из них была к тому же яловая.

— Черт возьми! — процедил Каарель сквозь зубы. — Теперь расплакалась, а когда я не хотел отдавать корову, ты же стала на их сторону. Посмотрим, чем сама будешь кормиться! Мяса мало — только поглядеть на него да понюхать. Молока и вовсе нет; остается квас, хлеб да соль. Салаки и то не купишь, она еще дороже мяса.

— Да что толку было спорить, ведь они бы все равно стояли на своем, — сказала Тийна.

— Ну и пусть бы стояли, а я не дал бы увести корову, ругайтесь тут хоть целый день.

— Ты же сам обещал вернуть им все добро, а значит, и скотину, потому так и случилось.

— Да разве я обещал отдать им лучшую корову и самим остаться ни с чем? — возразил Каарель.

А пока молодые обсуждали увод Тыммик, корова шагала в Лыугу на поводу у старухи и время от времени мычала, словно оплакивая свой родной кров.

— Скажите на милость, он не желает отдавать, — ворчала старуха. — А что ему отдавать, это ведь не его корова.

Корове, продолжавшей мычать, старуха говорила:

— Ну, чего мычишь, не на убой тебя веду.

На старика бабка покрикивала:

— Поддай-ка ей хворостиной покрепче! Зря ты, что ли, позади плетешься.

— Да у меня и хворостины нет, — отозвался дед.

— Ну вот, говорила я тебе — возьми прут. Недотепа старый, бестолковый, а еще мужик называется.

Старуха еще долго отчитывала мужа, тот только посапывал.

— Ты бы хоть передышку сделала, что ли, — проворчал наконец дед, подгоняя корову шлепками.

Лето, по-видимому, старалось оправдать надежды, которые возлагали на него кадакаские хозяева. Рожь поднялась густая и высокая; когда она цвела, погода стояла — лучше не надо. Всходы яровых росли пышно, отливая синевой, и вскоре пошли в трубку. Молодая картофельная ботва обещала богатый урожай.

Любуясь по воскресеньям плодами своих трудов, Каарель радовался. В эти минуты он забывал, что живет в жалкой курной лачуге, что скот его все еще стоит под открытым небом, что проценты за землю так и остались неуплаченными, забывал о вражде со стариками, о том, что у него увели лучшую корову. В эти минуты он не обращал внимания и на свой зловещий кашель, день ото дня становившийся все сильнее. Счастливый возвращался Каарель с поля, и когда он рассказывал Тийне о том, что видел, глаза его сияли надеждой.

— А ты, сынок, знаешь, как хорошо уродились нынче хлеба? — иногда обращался он к ребенку, весело на него посматривая. Тот неизменно отвечал: «А-га, а-га», глядел на отца во все глаза и норовил вскарабкаться к нему на колени.

— Ничего ты еще не смыслишь, только и знаешь — га-га-га, — говорил Каарель, когда Атс, сидя на коленях у отца, запускал пальцы в его редкую бороденку.

— Мы выстроим себе большущий дом с трубой, из трубы будет выходить дым, в комнатах настелем деревянные полы и вставим большие светлые окна. Вот тогда заживем мы с тобой, — продолжал Каарель.

— А-га, а-га, — поддакивал Атс, а Тийна в это время проворно хлопотала по хозяйству.

— В этом большом доме и Атс вырастет, станет большим мальчуганом, наденет штанишки, пойдет со мной в поле, и будем мы пахать вместе.

— А-га, а-га, — ответил малыш и вцепился покрепче в отцовскую бороду, так что Каарель невольно охнул. Атс словно хотел сказать: «Но ты ведь тогда будешь старый, а я молодой».

— А потом смерть упрячет нас с матерью в глубокую яму, а ты станешь в этом большом доме хозяином.

— А-га, а-га, — вторил сынишка невеселым мыслям отца.

Но недолго любовался Каарель зелеными полями.

В ту пору, когда картофельные клубни как раз лучше всего идут в рост, ударили ранние заморозки. Утром, когда солнце поднялось повыше, картофельная ботва на всем поле почернела. Лишь кое-где на более высоких местах уцелело немного зелени.

Еще ночью, перед этим страшным утром, Каарель чувствовал какую-то тревогу. Ему не спалось. Перед восходом солнца он вышел в поле, словно пытаясь одним своим присутствием отпугнуть губительный холод. Но напрасно. Солнце уже начало пригревать землю, а хозяин все еще стоял на картофельном поле, только время от времени делал шаг-другой, как бы не отдавая себе отчета в том, что случилось. На обратном пути он то и дело оглядывался на почерневшую ботву, словно не веря своим глазам. Но так оно и было: мороз превратил зеленое поле в черное.

— Все пропало, — сказал он дома Тийне. — Зимой будем в своей дымной лачуге, как медведь, лапу сосать, а земля вместе с семью сотнями отойдет к мызе.

— Даже отсюда видно, как все почернело, — отвечала Тийна. — Вчера я выдернула один куст, картофелины мелкие, как наперсток.

— Хоть семена осенью соберем.

— Кабы знали, не сажали бы так много, — молвила Тийна.

— Знали бы заранее, не брали бы весной усадьбу, а оставили бы ее старикам. Ну да, кабы поросенку когти, он бы и на дерево влез.

— Зачем же из-за этого землю бросать? Разве у нас у одних земля, у других ведь то же самое, — рассуждала Тийна.

Каарель задумался. В самом деле, ведь и у других дело обстояло не лучше.

Через несколько дней отовсюду стали раздаваться жалобы: заморозки погубили картошку. У кадакаских хозяев легче стало на душе. Они как будто стали счастливее, когда увидели, что и у других такое же несчастье.

А старые хозяева Кадака злорадствовали:

— Вот это называется — хозяйничать с умом! Посадили картошки побольше, чтоб сразу разбогатеть! И вот вам, получай! Посмотрим, что они теперь будут делать.

И старуха принималась разглагольствовать о том, какой Каарель несправедливый, заносчивый, глупый, как он бога не боится. Он, мол, и Тийну с толку сбил. Старуха раскаивалась, что отдала за него свою дочь. Но еще больше жалела она о том, что раз в жизни послушалась своего старика и передала молодым усадьбу.

— Ведь мой старик, да и вообще мужики — такие дурни, что им ни в чем нельзя потакать. Теперь участок отойдет к мызе. А уж мы-то над ним бились, горбом копейку сколачивали. Тийна — та все-таки понимает, а Каарель — хоть бы что, прет напролом.

Решив что-нибудь еще урвать из хозяйства, однажды осенью старики явились в Кадака за молодым бычком.

— Опять идут грабители, — сказал Каарель Тийне, издали увидев стариков.

— Кто идет? — переспросила Тийна, не веря своим ушам.

— Грабители, — повторил Каарель.

— Что ты такое мелешь? Какие грабители?.. Откуда?..

— А вон, идут по дороге, сама посмотри.

Тийна вышла из-за гумна, посмотрела на дорогу и тотчас же вернулась, не проронив ни слова. Молчал и Каарель.