— А если все-таки доживет…

— Тогда привяжем ей на шею красную ниточку.

— Муха, чего доброго, подумает, что ее собираются повесить.

— Ну, тогда выкрасим ее.

— Не сдохла бы…

— У нас ведь есть ученые, знатоки природы, пусть они определят, какой краской и каким образом муху выкрасить.

— Верно, верно! В принципе наука, вероятно, не станет возражать против идеи покрасить муху.

— Разумеется, нет.

— Пуделей и ослов опрыскивают одеколоном, почему бы в таком случае не выкрасить на научной основе муху.

— Только краска должна быть первосортной, она — единственное средство украсить себя как для двуногих, так и для многоногих красавиц.

И когда Мерихейн наполнил стопки, — в этот вечер уже пятый или шестой раз, — их осушили за здоровье крашеной мухи или, как заявили пившие, за здоровье интеллигентной мухи, мухи будущего.

Лутвей уже дважды напоминал Мерихейну о предполагавшемся новоселье, но каждый раз получал уклончивый, неопределенный ответ. Вероятно, Мерихейна все-таки в известной степени занимали мысли о предстоящем юбилее, который общественность собиралась достойно отметить. Внимание широких кругов общества несколько щекотало самолюбие Мерихейна и даже рождало в его душе надежду на некие блага, которые могут выпасть на его долю.

Однако, несмотря на это, Мерихейн не мог избавиться от какого-то смутного предчувствия, которое заставляло его повторять: «Пусть делают, что хотят, главное, чтобы меня оставили в покое». Нельзя сказать, чтобы ему заранее претили пожелания счастья и рукопожатия, чтобы ему не сулили радости сверкающие восхищением глаза, растроганные лица, проникновенные слова, — все это он заслужил по праву. Нет, Мерихейн говорил так не потому! Просто-напросто писатель знал, что официальные поздравления он, вероятнее всего, услышит от людей, которые его не интересуют и которых он, в свою очередь, тоже никогда не интересовал, не трогал, — они его не только не понимали, но и не хотели понять. С льстивыми улыбками на лицах, с елейными речами на устах подойдут они к нему, — люди, чье участие в торжестве будет для него мукой, чьи поздравления обернутся для него глумлением, похвала — насмешкой, лестные слова — горькой иронией, чьи преувеличенно пылкие пожелания счастья вынудят его, мучаясь от стыда, произносить в ответ пустые слова, просто для того, чтобы не оказаться невежливым. Наверное, эти люди пожалуют в черных костюмах, а может быть, даже во фраках, с цилиндрами в руках, — они станут кланяться так, как принято в обществе, станут говорить так, как принято в обществе, о, они воспользуются возможностью еще раз подчеркнуть, кто такие они и кто он, Андрес Мерихейн. Разве когда-нибудь им приходило в голову считать его равным себе, разве они когда-нибудь подозревали в нем, — а о признании и говорить нечего, — хотя бы искру того таланта, который собирались теперь публично превозносить? Если бы он знал, если бы он помнил! Да, этим людям и он сам, и его произведения всегда были безразличны, однако это не мешало им вплоть до последних дней время от времени предостерегать от влияния его творений как молодежь, так и людей уже поживших. Разве не приходилось ему вечно стоять в стороне, быть оттесненным в угол самоуверенными выскочками, единственным достоинством которых было свидетельство об окончании школы, а то и просто большие доходы! Он трудился, он переносил лишения, он шел каменистым путем, он нес людям мечты и идеалы, но это не давало ему никаких прав. Общество, которое собиралось теперь чествовать Мерихейна, было чуждо ему, стояло высоко над ним. Правда, некоторые представители этого общества иной раз фамильярничали с ним, но делалось это либо из некоего чувства долга, либо из чисто женского любопытства, либо из желания пококетничать знакомством с писателем. Находились и такие люди, которые казались сами себе личностями настолько интересными, необыкновенными, что имели наглость предлагать свою особу писателю в качестве героя для его произведений, уже заранее предвкушая, как будут обмениваться удивленными взглядами и восторженно перешептываться их знакомые, когда из-под пера Мерихейна выйдет его новый труд.

Вот о чем думал Мерихейн вечером накануне своего юбилея, как раз в тот момент, когда на лестнице вдруг послышался топот многих ног. Дверь отворили, в квартиру ввалилась целая компания молодых людей — «один, два, три… семь», — считал Мерихейн — и только одна женщина, да и та маленькая.

— Знакомьтесь сами, — сказал Кулно своим спутникам, — но имейте в виду: у королевы вечера право подойти первой.

С этими словами Кулно взял Тикси за руку и подвел к Мерихейну.

— Это Тикси, — представил ее Кулно. — А это он — Андрес Мерихейн.

— А-а, это и есть та самая «большая тайна»! — воскликнул писатель.

— Та самая.

— Какая маленькая ваша «большая тайна»!

— О-о, это просто обман зрения, — возразил Кулно, — надо знать, под каким углом смотреть. А она не хотела идти, стеснялась.

— Вот как?! Застенчивая тайна, — сказал Мерихейн, которому при виде девушки словно бы припомнилось что-то давнее, давно забытое. — А где же другие? Она единственная представительница прекрасного пола?

— Никаких других тайн у нас нет, — пошутил Кулно, не посчитав нужным объяснить, почему никто из женщин больше не пришел.

Когда все гости перезнакомились с Мерихейном, Кулно сказал:

— Мы пожаловали на новоселье Лутвея. Конечно, если ты не возражаешь.

— Не говори глупостей! Только надо было заранее предупредить, в такой поздний час магазины уже закрываются.

— Магазины нам не нужны, все уже куплено, — вмешался в разговор Лутвей.

После этих слов гости кинулись в прихожую и притащили оттуда множество свертков. Чего там только не было: булки, хлеб, масло, сыр, ветчина, колбаса, язык, угорь, шпроты, сардины, даже ножи, вилки, чайные ложки и стопки для вина, — целый передвижной буфет. Затем открыли черный ход и втащили в комнату две корзины, плотно уставленные бутылками.

От мрачного настроения Мерихейна и следа не осталось.

— А теперь, господа, за работу! — воскликнул Кулно. — И если хотите, чтобы все было хорошо, слушайтесь указаний Тикси.

Одни разожгли примус, другие, звякая ведром, отправились на двор принести из колодца воды, третьи отыскали в горке тарелки, разложили ветчину, нарезали хлеб, приготовили бутерброды, — и все это с болтовней, смехом, спорами, шутками и прибаутками. Несколько человек сняли пиджаки и закатали рукава рубашек, словно им предстояла бог весть какая сложная работа по хозяйству, но делать ничего не стали, а просто остановились группкой в сторонке и потихоньку разговаривали. Комната Лутвея была превращена в буфетную. На плиту, которая у Мерихейна никогда не затапливалась и топка которой служила прислуге вместо ящика для мусора, постелили в несколько рядов бумагу и — плита превратилась в буфетный стол, куда в беспорядке свалили посуду, ломти сыра и колбасы, хлеб и коробки сардин.

Помещение наполнилось сложным ароматом, состоящим из вони примуса, запахом пищи и курительных трубок, — Лутвей уже успел живописно развесить на стене свои бесценные сокровища. Трубки были всех сортов и всех калибров, и у каждой из них, — если верить уверениям Лутвея, — был свой собственный запах. Каждая трубка жила своей особенной жизнью, имела свою биографию, свои воспоминания и даже свои мечты. Мало того, каждая трубка помимо видимых внешних признаков обладала еще и внутренними или, как говорил Кулно, душевными качествами, которые давали возможность отличить ее, даже если бы пришлось искать среди тысяч подобных ей.

Мерихейн наблюдал хлопоты и суету молодых людей, слушал их смех, галдеж, болтовню, обменивался изредка с тем или иным из них двумя-тремя словами. Начало новоселья ему явно нравилось.

Вскоре можно было сесть за праздничный стол. Лутвей взялся исполнять обязанности слуги и официанта, ведь он был тут у себя дома. Тикси помогала ему, хотя компания единодушно склонялась к мнению, что ее величеству королеве не пристало обслуживать своих подданных — она должна сохранять королевское достоинство и лишь вкушать яства. Невольно создавалось впечатление, будто Тикси и Лутвей справляли некий радостный праздник, касавшийся только их двоих, — так хорошо они друг друга понимали, так по-домашнему слаженны были их действия.