— Это тот, который написал «Армувере»?

— Тот самый. У него есть еще и другие книги.

— А сам он тоже придет на собрание?

— Наверное, нет, чего ему там делать.

— Я лучше останусь дома, поработаю.

— В воскресенье?

— Как видишь, я живу во грехе.

Мурлыча себе под нос песенку, Тикси принялась упаковывать вещи Лутвея. Она была счастлива, ах как счастлива!

Народу набралось — яблоку упасть негде. Если бы сам Мерихейн увидел это сборище, оно, вероятно, сильно позабавило бы его: шутка ли — все эти господа сошлись сюда сегодня лишь ради него, думали лишь о нем. Кого здесь только не было: представители газет и журналов, посланцы учреждений, доверенные лица от различных обществ, старые и молодые, мужчины и дамы, даже из-за границы приехали несколько видных общественных деятелей, — и все это исключительно для того, чтобы решить один-единственный вопрос: какие почести оказать уважаемому прозаику и поэту Андресу Мерихейну в день его пятидесятилетия, как увековечить его имя.

Обсуждение затянулось, слишком много было велеречивых ораторов, — ведь подняться на трибуну хотелось не только мужчинам, но и дамам, — всех их необходимо было выслушать и, что самое трудное, решить, какие из внесенных предложений наиболее дельны и могут быть претворены в жизнь. Председателю собрания то и дело приходилось взывать к совести того или иного оратора, убеждая его по возможности не отклоняться от существа вопроса. Разумеется, он, председатель, прекрасно понимает, что присутствующих тут господ и дам интересует каждая, даже самая незначительная деталь, имеющая хотя бы косвенное отношение к уважаемому юбиляру, но — времени остается мало, поговорить же нужно еще о многом, тем более что мнения выступающих сильно расходятся. Каждый хотел бы видеть свое предложение осуществленным, ибо каждый думает — и, естественно, имеет на это полное право, — что именно он глубже всех постиг самую суть творчества писателя, которого предстоит чествовать, проникся его духом.

Действительно, процесс обмена мыслями приобрел такой размах, противоречия достигли такого диапазона, обоснования же казались настолько необоснованными, что найти золотую середину становилось все более затруднительным, мало того — задача эта грозила оказаться по ту сторону границ возможного. Если один из ораторов советовал вступить с писателем в переговоры и выяснить, не согласится ли тот по предельно низкой цене продать право на переиздание своих произведений обществу, чтобы наладить выпуск в свет книг для народа, то другой, наоборот, предлагал учредить государственные пособия имени Андреса Мерихейна в размерах, соответствующих экономическим возможностям нашей небольшой и небогатой нации. Вскоре нашлись и такие, которые сочли необходимым внести дополнение к первому предложению: нужно твердо решить, на что будет употреблен доход, полученный от продажи народных книг. С другой стороны, некоторыми присутствующими была предпринята попытка конкретизировать второе предложение: они требовали разъяснить во всех подробностях, в ведении каких учреждений будут находиться фонды пособий имени Андреса Мерихейна, кто будет ими распоряжаться, кто выдавать их и на территории каких земель — Лифляндии. Прибалтийского края, всей необъятной родины или же в пределах еще более широких. Кто-то выразил страстное желание увидеть оба предложения объединенными: он уверен, что продажа книг для народа может принести доход, и довольно значительный, — само собою разумеется, в том случае, если уважаемый юбиляр согласится на отчуждение своих издательских прав на приемлемых условиях, в чем, конечно, вряд ли кто осмелится сомневаться, — поэтому было бы небезынтересно услышать мнение высокочтимого собрания насчет того, не следует ли именно этот, полученный от продажи народных книг доход употребить на учреждение пособий… Однако ни сами по себе предложения, ни дополнение к первому из них, ни попытка конкретизировать второе, ни проект объединения первого со вторым — ничто не встретило со стороны собрания действительно единодушной поддержки. Естественно поэтому, что в итоге судьба всех высказанных пожеланий, предложений, мнений, а также приложений, исправлений, дополнений, ограничений к ним, равно как и желания объединить их, оказалась весьма печальной. На лицах большинства присутствующих, в том числе и тех, чьи уста в начале собрания произносили в адрес юбиляра такие теплые слова, уже обозначилось с трудом скрываемое утомление.

Некоторое оживление в атмосферу собрания внесло робкое и для всех неожиданное замечание одного из присутствующих, имевшее в виду обратить внимание уважаемых ораторов на то обстоятельство, что, излагая свои пожелания и предложения, они не забыли никого, — ни учащихся, ни начинающих писателей, ни бедствующих молодых художников, ни детские сады, ни благотворительные учреждения, ни эстонскую молодежь, ни эстонский народ и т. д. и т. п., — только вот самого Андреса Мерихейна, ради которого и имеет место сегодняшнее собрание, словно бы выпустили из поля зрения. Воодушевленные смелостью этого последнего оратора, некоторые из сидевших в зале начали склоняться к мнению, что в высказанном только что замечании и впрямь в некотором роде присутствует зерно истины и что о самом юбиляре, действительно, до сих пор думали менее всего. Правда, подобные высказывания получили немедленный отпор и были соответствующим образом прокомментированы, из чего участникам собрания должно было стать понятным, что о чем бы сегодня ни говорилось, все это самым непосредственным образом касается юбиляра и что все соображения, предложения и пожелания так или иначе с ним связаны, поскольку имели своей целью увековечение его произведений, то есть наиболее значительного из проявлений его творческой личности; однако, несмотря на эти разъяснения и комментарии, высказанное однажды сомнение притаилось в зале, словно уголек под золей в очаге, и каждое очередное словоизлияние очередного оратора раздувало его в новое пламя. И хотя приверженцы взволновавшего всех высказывания находились в меньшинстве, возникла непосредственная опасность, что именно оно-то и окажется той самой почвой, на которой интересы всех объединятся. Однако большинство настолько активно этому воспротивилось, что дело уже начало принимать несколько щекотливый оборот. Царивший в начале собрания дух взаимоуважения и миролюбия грозил перейти в свою противоположность. Единодушно избранный председатель всеми доступными ему способами убеждал ораторов не отклоняться от предмета разговора и даже деликатно, но все же достаточно прозрачно дал понять собравшимся, как это было бы позорно для нашего немногочисленного и слабого народа, если бы сыны его не сумели по-братски поладить друг с другом в таком важном деле.

Кто-то уже поднял вопрос о том, а не будет ли целесообразным доверить более разностороннее рассмотрение дела специально созданной комиссии, за которой, разумеется, остается право — при возникновении такой необходимости — приглашать на свои заседания лиц, могущих иметь отношение к делу. Возможно, на этом данное собрание и закончилось бы, если бы поднятый вопрос тотчас же не породил другого вопроса, а именно: должны ли иметь приглашенные на заседание комиссии имеющие отношение к делу лица право решающего голоса или же — только совещательного, и могут ли также в число этих лиц входить дамы?

В этот-то момент и попросил слова Кулно. До сих пор он выслушивал разноречивые суждения ораторов с поистине стоическим спокойствием.

— Меня удивляет, — начал он («Ну и удивляйся на здоровье», — сказал какой-то сидевший в зале студент себе под нос, однако все же достаточно громко, так что многие услышали и улыбнулись), — меня удивляет больше всего прозвучавшее здесь сегодня утверждение, будто глубокоуважаемого юбиляра на нашем собрании упоминали недостаточно часто («Ого!» — послышалось в зале). Меня удивляет («Что-то ты чертовски долго удивляешься», — съязвил тот же студент, но на этот раз на него зашикали), как плохо помнят историю авторы этого утверждения, как узок их кругозор.