Уку опрометью выбежал из дому, бросился к отцу с матерью и закричал:

— Мама, мама, дедушка умер!

— Не болтай глупостей, — ответила мать. — Я как раз только что…

— У него глаза как у мертвой овцы! — доказывал Уку.

— Придержи язык! — крикнул отец.

— Нельзя так говорить о дедушке, — наставительно сказала мать.

Это говорилось уже на ходу, по пути к дому. И когда все вошли в комнату, оказалось, что дедушка действительно скончался, как будто послушался зова синицы, этой божьей пичуги. Ничего другого не оставалось, как закрыть покойнику глаза.

Но, оставшись вдвоем с матерью, Уку тотчас же спросил:

— А что будет с дедушкиной палкой и трубкой?

— Мы их положим в гроб, — ответила мать.

— Хоть бы палка мне досталась! — со вздохом промолвил Уку.

— Да зачем тебе дедушкина палка?

— Ну тогда трубка!

— Милый мальчик, что ты будешь делать с этой трубкой?

— Но ведь и дедушке она ни к чему, раз он умер!

— Мертвым требуется многое такое, что не нужно живым, — заметила мать. Но Уку не мог это понять и считал слова матери пустой отговоркой. Поэтому он продолжал выпрашивать дедушкину палку или трубку, так что мать в конце концов вынуждена была сказать об этом отцу. Но тот ответил настолько твердо, что возражать было уже невозможно.

— Если дедушка хотел палку и трубку взять с собой в гроб, значит, их туда и надо положить.

И вот вопрос был решен. Но Уку не терял надежды — вдруг произойдет что-нибудь такое, что изменит решение отца и матери. Случится что-нибудь вроде того, что случилось с дедушкой, которому синица принесла смертную весточку. Никогда никто не слыхал, чтобы у синицы были какие-то дела со смертью, но теперь все увидели и услышали, что все же есть. Почему такое же чудо не может случиться и с дедушкиной трубкой и палкой? Все утверждают, что их положат в гроб к дедушке, а вдруг что-то не положат, а оставят Уку!

Даже утром в день похорон Уку еще ждал какого-то чуда и все ходил вокруг гроба дедушки. Наконец он не выдержал и потихоньку спросил у матери, так, чтобы никто не слышал:

— А трубка у дедушки в кармане?

— Да, да, — ответила мать. — Кто же ее возьмет, я сама ее туда положила.

Но Уку вдруг показалось, что если он сам, своей рукой, ощупает дедушкин карман — трубки не окажется, она просто чудом исчезнет оттуда. Вот он и ходил следом за матерью, пока наконец не решился сказать:

— Мне хотелось бы посмотреть, там она или нет.

— Трубка?

— Трубка…

— Ну тебя, шального, с твоей трубкой! — прикрикнула мать, но все же взяла мальчика за руку и сказала: — Ну, иди, ощупай сам, своей рукой дедушкин карман, если успокоиться не можешь.

Уку вместе с матерью подошел к открытому гробу, и тут мать сказала:

— Смотри, палка здесь, у дедушки под рукой, на случай если она ему понадобится на том свете, а трубка в кармане, пощупай сам, убедись.

Все толпой стояли вокруг гроба, и свечи горели так ярко, когда Уку протянул руку через край гроба и сунул ее в дедушкин карман; а там и в самом деле лежала трубка. Вынимая руку, мальчик вдруг понял, что он напрасно надеялся на чудо. Если оно до сих пор не произошло, то как оно может случиться теперь! Дедушке синица принесла смертную весточку, но трубку из кармана никто уже не сможет вынуть, там она и останется.

Уку отошел в сторонку, где его никому не было видно и слышно, и горько заплакал, как будто ему больше всех было жаль дедушку. Но если бы кому-нибудь пришло в голову спросить у него, почему он так горько плачет, то он едва ли мог бы сказать: плачет ли он в самом деле из-за трубки и палки или из-за того, что у покойного дедушки, кроме его палки и трубки, была еще диковинная синица, которая принесла ему весть о смерти, а у него, Уку, который еще жив, нет ни палки, ни трубки, ни синички и никакого другого чуда. У мертвого дедушки есть с чем идти в могилу, а у него, Уку, нет ничего, с чем ему жить. Ведь то, что у него есть, его сейчас не интересует и не радует. Все это он отдал бы хоть за дедушкину синицу, которая в лесу стучала клювом по его старой шляпе, а потом дома — в оконное стекло.

1939

Перевод Валентины Федоровой.

— Номер семнадцать!

— Что, сударь? Я здесь, — слышится слабый, но все же бойкий старушечий голосок где-то в углу конторы.

— Вчера вы не доставили газету господину Т. по улице Н. Чем это объяснить?

— Почему не доставила, доставила.

— А он не получил. Приходил сегодня жаловаться.

Номеру семнадцать нечего ответить. Она понимает, что молодой господин не ошибся и господин Т. без причины не заявился бы жаловаться.

— Отнесите ему сегодня же этот номер. Не забудьте.

— Отнесу, как не отнести. Это в каменный желтый дом, четыре этажа. Знаю, он в мансарде живет. Ох, крест тяжкий туда добираться.

Номеру семнадцать хочется говорить, поведать о своем житейском бремени, о тяготах по службе. Но ей тотчас же велят молчать, она мешает своими разговорами; к тому же давным-давно известно, о чем она будет распространяться… Не первый год номер семнадцать носит газеты, который раз пытается она рассказать о горькой своей доле, и всегда-то ей не везет, всегда ее заставляют умолкнуть: ее жалобы мешают людям. Сначала ей и невдомек было, как это слова могут помешать кому-нибудь. Разве она винит кого-нибудь или просит облегчить свою долю? Ей и в голову не приходит такое, она же понимает: будь на то воля божья — само собой придет избавление, может, даже завтра придет. А пока нет на то воли божьей, она безропотно несет свой крест, разве что с людьми иногда обмолвится. Так это — чтоб время провести, чтобы на душе полегчало.

Когда прозвучит в конторе окрик, требующий тишины, номер семнадцатый съежится, поникнет в своем углу и, умолкнув, погружается в думы — этак она вроде еще не мешала никому, ни в конторе, ни на улице, таща кипу газет, ни в поздний час, когда, усталая, бредет домой. Да о многом ли приходится ей думать, какие уж тут думы! Сколько лет все одно и то же: идешь в контору, ожидаешь газет, получишь на руки, разносишь по квартирам и вот устало тянешься домой. Сперва газетная сумка так тяжела, что всю тебя перекосит, согнет в три погибели. Так и входишь в душные сырые подвалы или ждешь, когда отзовутся на звонок у больших парадных дверей, ведущих в богатые квартиры, — только и заглянешь туда через щелку двери; или дотащишься, умаявшись, на самый верх, в мансарду, — зимой там почти всегда стужа, а летом жарко. Все идешь да тащишься, тащишься да идешь. Да, сполна постигла газетчица номер семнадцать меру страшной усталости, когда ноги заплетаются, но все равно она должна идти, идти по лестницам вниз и вверх, вверх и вниз. Бывает, голова закружится, в глазах пестро, еле волочатся ноги, вот бы к перилам прислониться или где-то присесть на миг, но и тогда должна она идти, а то услышит утром в конторе все те же слова:

— Номер семнадцать!

— Что, сударь, я здесь.

— Вчера вы не доставили газету господину X.

Ей не по себе от этих слов, они, словно нудный назойливый перепев, звучат в ее ушах. Только бы не слышать их, не оправдываться перед молодым господином.

Свое имя номер семнадцать начинает забывать. Сколько лет носит она газеты, а пожалуй, ни разу не слышала его. В конторе ее окликают только по номеру. Скажем, придет кто-нибудь в контору с жалобой, его спросят:

— На какой улице вы живете?

— На улице С.

— Ага! Туда доставляет номер семнадцать. Хорошо, я скажу.

Так всегда: все номер семнадцать да номер семнадцать. И у себя дома, в душной подвальной комнатушке, где, кроме нее, ютится сын с женой и детьми, а невестка постоянно бранится с мужем и с нею, — и здесь не назовут ее по имени. Детишки кличут ее бабушкой, сын — мамой, невестка — старухой.

Сегодня она с трудом превозмогает усталость. В лицо сечет порывистый мелкий осенний дождь. На улицах слякоть, и между домиками на окраине — темно. Вдалеке, раскачиваясь на ветру, мерцает огонек фонаря, отражаясь в мутной луже. Номер семнадцать бредет словно ощупью, незряче ступает в полутьме, она несет читателям хронику преступлений и несчастных случаев, новости политики и науки, литературы и искусства. Она нередко видит, с каким нетерпением ожидают ее, с какой жадностью рвут из ее рук газету. Но ее, газетчицу номер семнадцать, это не волнует. Безмолвная, спешит она дальше, только и заботы у нее, как бы укрыть от дождя свою ношу да поскорее обойти подписчиков. Сама она газет не читает, разве невестка порой прочтет о каком-нибудь преступлении или происшествии.