— Оставь, я сам управлюсь, ты можешь повредить себе руку.

И этого было достаточно. Не говоря ни слова, Юхан бросил лопату и опять принялся резать клубни. После обеда он хотел пойти заваливать борозды, но Каарель и туда его не пустил, а послал в поле батрака.

— Ну, теперь ясно, чужих здесь ценят больше, чем своих. Батрак умеет картошку заделывать, а я уж и для этого не гожусь, — тихонько заворчал старик.

— Почему же это батрака больше ценят? Просто он моложе тебя, ему легче соху держать. Что тебе за нужда всюду соваться со своей больной рукой? — сказал Каарель.

— И то правда: он молод, а я стар. Борозды вон какие широкие, по новой моде, мне, старику, их и не заделать, — насмешливо проворчал Юхан.

— Почему ты так сердишься, что я раздвинул сошники? Борозд, правда, получится меньше, зато они лягут шире, картошка вырастет крупнее и ее легче будет собирать, а на меру выйдет не меньше прежнего.

Однако все уговоры Каареля ни к чему не привели: старик стоял на своем. Вскоре явилась старуха со своей говорильной машиной; ну, тут уж дело пошло на всех парах. Каарелю ничего больше не оставалось, как уйти. А старики продолжали бранить молодых.

Неделю прожили без пререканий. А потом опять нашелся для них повод, причем такой, который по-новому перевернул всю жизнь на хуторе. На болоте началась разработка торфа. Большинство рабочих были люди пришлые, с острова Сааремаа. Жилья не имели. Они поселились под торфяным навесом, чтобы здесь найти защиту и от дождя, и от ночного холода. Несколько дней прожили там, потом пришли в Кадака просить, чтобы их приютили — хотя бы на гумне или в закоулке между амбарами, где не так сильно продувает, как под навесом. Обещали заплатить, сколько хозяева спросят. Каарель согласился приютить рабочих, да и Тийна не возражала, остались при своем мнении только старики.

— Милая хозяюшка, да ведь наши парни ничего плохого вам не сделают, — убеждал старуху один из островитян, — мы ведь целыми днями на болоте, торф режем, только ночевать будем тут. А если хотите, поможем вам и косить и жать. Наши люди на работу лихие, об этом не беспокойтесь.

— Да разве я здесь хозяйка, что вы со мной говорите? Мне и самой приходится у других крова просить, как и вам, — ответила старуха, поглядев на зятя.

— Мама! — умоляюще произнесла Тийна, заметив, как задели Каареля слова тещи. Мари, однако, не обратила на дочь никакого внимания. Старик сопел себе в бороду. Но рабочие все стояли и просили, чтобы добрые, ласковые хозяева пустили их к себе.

— Да пускай, если хотят, весь дом чужим отдают, а сами ютятся в лесу под елкой, это не мое дело, — отрезала старуха и ушла в дом; туда же следом за нею поплелся и старик.

— А может, все-таки позволите? — продолжали упрашивать рабочие.

— Как ты думаешь, Тийна? — обратился Каарель к жене.

— Можно бы, да как же со стариками? Они ни за что не согласятся, — ответила Тийна.

— Обождите немного, я пойду в комнату, переговорю, — сказал Каарель.

— Только не затевай ссоры, сдерживайся, — говорила Тийна, провожая его до порога.

— Ну, отец, матушка, что будем делать с мужиками? Пустим их или нет? — почти заискивающим тоном начал Каарель, входя в комнату.

— Отец, матушка… — передразнила старуха. — С каких это пор мы стали отцом и матерью? Чего ты у нас спрашиваешь? Жили вы своим умом до сих пор — живите и дальше; какое вам дело до нас! А если мы что и скажем — какой толк, вы все равно по-своему сделаете.

Каарель обиделся на эти слова и решил во что бы то ни стало поселить у себя рабочих.

— Если дело так оборачивается — пущу людей, и больше ничего, — сказал он и подождал, что ответят старики. Тесть заерзал на стуле и посмотрел на жену, словно веля ей начинать.

— Это мы и раньше знали, потому не стали и разговор заводить. Ну, пусти, пусти их — пусть спят на гумне или на сеновале, перетопчут все сено; ни одна скотина потом его есть не захочет, только и останется свалить в навоз. У них у всех трубки да самокрутки в зубах торчат, будут дымить, пока ты сам без крыши над головой не останешься. Придется тебе с ними вместе под торфяным навесом спасаться от дождя и холода. Делайте как знаете, молодые ведь умнее стариков, — бубнила старуха.

— Не пойму, чего это вы на нас так злитесь? — сказал Каарель. — О чем ни заговори — в ответ доброго слова не услышишь, одна грызня да издевательства.

— А вы сами лучше нас, что ли? — не спеша ответил старик.

— Кто это вас грызет да издевается над вами? Пусти-ка мужиков к себе в избу — нанюхаешься болотной вони, утром с нею встанешь, вечером с нею ляжешь; будешь жить как в торфяной землянке, — прибавила старуха.

— А ты сама от этого болота далеко ушла, что ли? Под стеклянным колпаком росла? Скоро навеки в землю ляжешь, а все еще землекопов гнушаешься. У нас и у самих кругом земля, пол в избе — и тот земляной, — говорил Каарель.

— Нам-то зачем было деревянные полы настилать? На это есть молодые, они сами все устроят, — отвечала старуха. — Уж вы-то настелете деревянные полы, да еще краской покрасите, чтоб не видно было, из какого дерева они сделаны.

Каарель понял, что никакого проку от этого препирательства не будет; еще раз заявив старикам, что принимает постояльцев, он вышел во двор. Рабочим Каарель ответил, что примет их только при том условии, если они никогда не будут курить и жечь огонь на сеновале, где будут спать. Рабочие в один голос обещали выполнить это требование и поспешили на болото за своими пожитками. Когда они ушли, Каарель сказал Тийне:

— Э, будь что будет, не замерзать же людям.

— Только уж теперь пойдет заваруха: грызни и ссор не оберешься, — заметила Тийна.

— Заваруха у нас и так давно началась, но что поделаешь, видно, так уж на свете устроено, — отозвался Каарель.

Подошло время уборки картофеля. Небо почти все время затянуто серыми тучами, порой срывается дождь. Ветер яростно бушует, разметывает скирды в открытом поле, точно назло крестьянину, а потом воет за углом дома так жалобно, как будто раскаивается в своих деяниях. Журавли стаями тянутся на юг: доносится их громкое курлыканье и детский писк журавлят. Говорят, будто это кричат жаворонки, которых журавли на зиму уносят в теплые края на своих длинных ногах. Но жаворонки еще летают беззвучно над полями, словно стыдясь, что не могут больше петь. Вороны собираются большими стаями и каркая носятся с одного жнивья на другое. Кажется, будто весь мир сейчас принадлежит только им одним. Родители женят молодых, чтобы весной можно было вить гнезда, не тратя времени на такие пустяки; на этих свадьбах дружки жениха ловко кувыркаются в воздухе, а старики, усевшись на камень, произносят забористые застольные речи.

Настроение в Кадака такое же мрачное, как и окружающая природа, хотя почти все работы по усадьбе закончены. Положение молодых теперь еще труднее, чем раньше. Поссорившись со стариками, Каарель в сердцах разругался и с батраком, тот, потребовав расчета, ушел раньше срока, так что молодому хозяину теперь приходится справляться одному. У Тийны родился ребенок, он только и знает, что пищит дни и ночи напролет. Старики, видно, радуются про себя, что молодые в такой беде.

Каарель хотел было нанять нового работника, но это ему не удалось. Вот и приходится ему прибегать к помощи своих постояльцев-рабочих или старого Юхана. Но старик теперь ведет себя иначе: насколько раньше он напрашивался на работу, настолько теперь он от нее уклоняется — то у него, мол, рука болит, то поясницу ломит, то ноги слабеют. Каарелю остается сносить все это молча; то же самое ему ежедневно советует и Тийна, в надежде, что старики образумятся. Но день проходит за днем, а жизнь все не налаживается.

Однажды в субботу утром тучи наконец рассеялись и проглянуло солнышко — осеннее, грустное. Ни малейшего дыхания ветерка. Воронье карканье и звон колокольчиков словно повисли в дремлющем воздухе.

— Вот бы продержалась такая погода, хорошо было бы картошку копать, — сказал Каарель старикам; они вместе работали на картофельном поле.