— Говори толком, что у тебя на уме, говори!

— Я уже все сказал: с тобою и с трубками мне придется расстаться, иначе у меня скоро и последних лохмотьев не останется.

— Ты шутишь.

— Нет, я говорю серьезно. Четыре года, как я бездельничаю, я уже не знаю, где брать в долг. Тебе же известно, кто до последнего времени снабжал меня деньгами.

Тикси кивнула.

— А теперь Хелене предъявила ультиматум: либо трубки и ты, либо она и деньги. Не верит больше ни одному моему слову, даже рта раскрыть не дает.

— И ты, конечно, выбрал ее и деньги?

— Пока что я еще думаю, но сегодня кончается установленный срок, а эта девица тверда и точна, словно вексель. Оттого-то я и покуражился вчера вечером.

— Вот оно что.

— Черт бы меня побрал, не будь я таким лодырем, может быть, мы еще смогли бы как-нибудь устроиться. Деньги и беззаботная жизнь — дело хорошее, но ты и трубки…

— Главное — трубки.

— Ну-ну! Я-то иначе думаю. Трубки — забава, а ты… да поди разберись, что ты такое. Ничего себе история, дали бы еще хоть годик побездельничать, последний годик, а там можно и рукой на все махнуть.

— Возьми деньги и Хелене, тогда сможешь всю жизнь бить баклуши, — сказала девушка с плохо скрытой горечью.

— Ошибаешься! И еще как! Стоит мне только попасть в ее лапы, тут-то самая работа и начнется. К тому же, заставляя меня работать, она станет думать лишь о себе.

— Так же, как и ты.

— Да, так же, как и я. Она рассчитывает через меня стать дамой общества, ведь сейчас она немного значит, вернее — не значит вовсе ничего. От этих ее гробоподобных домов толку мало. С их помощью еще ни одной старой деве высоко залететь не удавалось. Разве что немного петь да на пианино бренчать выучится.

— Но ты же не единственный мужчина на свете.

— Разумеется, не единственный, но более подходящего, чем я, ей трудно найти. Мне, как мужчине, и цены нет. Я ленив, я беден, я люблю пожить с комфортом, я мягок и покладист, у меня нет цели, у меня нет характера, меня даже нельзя назвать слишком умным.

— Вдобавок ко всему ты любишь посидеть в кабачке.

— Есть и такой грех, но эта беда — не беда, это только укрепит жену в ее правах, даст ей, так сказать, два очка вперед. Зато сама Хелене предприимчива, деятельна, тщеславна, активна. А тверда она словно железный гвоздь, даже тверже, — гвоздь может заржаветь, а Хелене не заржавеет, нет, на это нечего и надеяться. Из нас выйдет превосходная пара. Господи помилуй! Она сделает из меня все, что ей будет угодно. Захочет сделать меня адвокатом — стану адвокатом, захочет сделать врачом — стану врачом, захочет напялить на меня пасторское облачение — стану читать проповеди. Не веришь? Ты плохо меня знаешь. А что она заставит меня учиться — так это точно, придется мне окончить университет и вывесить на дверях табличку: адвокат такой-то, или доктор такой-то, или же господин пастор такого-то прихода.

— Забавно.

— Не думай, будто я до того глуп, что не смогу университета окончить. Такого глупого человека и на свете нету.

— Ой, вот насмешил-то!

— Да, засмеешься тут. Вот и думаю, что же мне теперь делать. Спрашивал у Кулно совета, но ответ его известен заранее: «Прочитай Библию три раза подряд, тогда будешь знать все».

— А тебе лень прочитать?

— Разумеется, лень, лучше уж остаться в неведении.

— Знаешь что, спроси-ка у Хелене, у нее есть деньги, она знает.

— А Кулно сказал, что если мне лень читать Библию, то не остается ничего другого, как спросить у тебя.

— Он вправду так сказал?

— Да, так и сказал: «Поговори с Тикси».

— Вот видишь, он считается со мною больше, чем ты.

— Да, но я люблю тебя, — простодушно ответил молодой человек.

Маленький, с тонкими губами рот девушки раскрылся в улыбке, и ее худое смуглое лицо озарилось удивительным светом. Будто солнечный луч пробился вдруг сквозь затянувшие небо тучи и скользнул в комнату, неся с собою радость и тепло.

— До чего ты еще ребенок, — сказала Тикси с чуть слышным вздохом, — говоришь о любви так, словно это всего лишь веселое развлечение.

— Наверное, меня научили этому женщины.

— А разве тебя любили уже многие женщины?

— Думаю, что ни одна.

— Как же в таком случае они тебя научили?

— Отсутствием любви. Первая была старше меня и, конечно, умнее, она много смеялась, зубы у нее были белые и острые, как у крысы, на щеках — ямочки, больше всего она любила болтовню и сладости. Я сходил по ней с ума, а она ела мои конфеты и шоколад только потому, что я напоминал ей одну из ее подруг, ту, которая отбила у нее жениха. Но я узнал об этом слишком поздно… конфеты и шоколад были уже съедены. Я тогда бродил словно мокрая курица…

— И долго?

— Не очень долго, скоро появилась вторая. Эта была моего возраста, красивой ее не назовешь, но и некрасивой тоже, разве что несколько неуклюжей, да глаза у нее были какие-то бесцветные; я до сих пор еще помню взгляд этих глаз… по вечерам, в сумерках… нет, на это стоило посмотреть… они иной раз делались совершенно желтыми, как у черной кошки, хищно-желтыми. Я старался по ее глазам угадывать ее желания, мечтал при свете луны, а потом выяснилось, что я просто-напросто был похож на ее жениха… жених бросил ее — из-за бесцветных глаз. Я тогда впервые понял, как слепы и глупы бывают иной раз женихи.

— И чем у вас кончилось?

— Я стоял перед ней на коленях, объяснялся в любви. Вот тут-то она и сказала, что у меня нос точь-в-точь такой же, как у ее бывшего жениха, и рот такой же, и смех, и походка, и все-таки я все равно не он. Господи, какие чувства меня тогда охватили, какое отчаяние от унижения!

— И опять все скоро прошло?

— Вероятно, я уже не помню. Но после этого я долго стыдился своих брюк, меня так и подмывало сбросить их и разгуливать с голыми ляжками, босиком, в длинной рубахе, как в детстве… А теперь у меня — Хелене. Она тоже не любит меня, она думает лишь об одном: как бы ей поскорее выйти замуж, боится остаться старой девой, жаждет стать женой ученого мужа, потому что ученые мужи у нас сейчас в моде. Но с Хелене мне легче, чем с двумя первыми: она мне почти совершенно безразлична.

— Всего три? — спросила Тикси.

— Разве мало? — осведомился в свою очередь Лутвей.

— Вроде бы… для такого мужчины, как ты.

— Вообще-то их больше было, но эти три — самые главные, эти оставили след.

— И Хелене?

— Боюсь, как бы она не оставила самого глубокого следа — Хелене возьмет мою душу.

— Так, теперь все в порядке, — сказала Тикси, поднялась с кровати и положила одежду Лутвея на стул. — А ты что, и не собираешься вставать?

— Уж очень хорошо лежать вот так и думать. Подойди еще ко мне.

Девушка остановилась возле постели.

— Присядь, — сказал Лутвей, схватив Тикси за руку.

— Нет, нет, тебе пора подниматься. Не забывай: трубки и я или деньги и Хелене… Да и об одежде подумай, ведь скоро она истреплется… вся, вся.

— А ты?

— Сейчас речь не обо мне.

— Ты сердишься?

— Нет, зачем же.

— Расстроилась?

— Не знаю. Может быть, это к лучшему.

— Ты была добра со мною.

— Я отдала, что имела…

— В том-то все и дело, именно это и заморочило мне голову… Ты сумасшедшая девица, если хочешь знать — глупая девица…

— Не надо об этом… вставай.

Лутвей попытался обнять Тикси, но она отбросила его руки и выскользнула из-за ширмы.

Лутвей поднялся с постели. Ожидая, пока он умоется, Тикси присела к столу, открыла первую попавшуюся ей в руки книгу и словно бы погрузилась в чтение.

Но Тикси не читала и, глядя в книгу, не видела ни одной буквы, — она подводила итог прожитой жизни. Итог этот был незначительным, более того — жалким, но это был итог ее жизни.

У Тикси тоже было свое детство, хотя она и выросла на городской окраине, там, где душные комнатенки, зловонные коридоры, пыльные и грязные улицы, замаранные товарищи по играм, пьяные мужики, распутные женщины, заразные болезни, насекомые; у Тикси тоже были свои воспоминания, мечты, идеалы, стремления и грезы о счастье; Тикси тоже окружала сложная жизнь с ее соблазнами и опасностями.