— Да разве это беда для такого молодца, как ты? — насмешливо заметила теща. — Пустишь в ход свои городские денежки, и все будет в порядке. Сторонись, старые, не подходи близко!

— Ох, дались тебе эти городские денежки! Не горюй, скоро я их оттуда возьму — ведь у нас и телеги порядочной нет, старая рухлядь одна! Даже дровней нет; какие были — хорошие ли, плохие ли, — на небо полетели. Жди, когда обратно прилетят.

— Как бы там ни было, а я от своего не откажусь, — заявил старик. — Пускай вам останется и усадьба, и семьсот рублей, что я за нее внес, а за пожитки свои буду с вас требовать.

— Конечно, можешь требовать, я спорить не буду. И сейчас для этого как раз самое подходящее время. А только знаешь, тесть, я не в первый раз такого кровопийцу вижу, видел и почище, — произнес Каарель, подавляя бешенство.

От слова «кровопийца» у старухи глаза полезли на лоб, она точно стала выше и толще, а с языка ее посыпались слова — одно хлеще другого.

— Кровопийца? — кричала она. — Это кто кровопийца? Это я из своей дочки кровь пью? Что я тебе — комар или пиявка какая-нибудь? Если мы своего права требуем — значит, мы кровопийцы! Ну, хорошо же! Тогда отдавайте мне и семьсот рублей, которые старик внес за землю. Тогда поймете, что такое кровопийца.

— В таком случае берите себе всю землю, — отвечал Каарель. — Все бумаги выправлены на имя отца, мое дело сторона. Мы с Тийной построим себе хибарку на чужом участке, как-нибудь проживем. Весной пойду на болото торф резать. Сааремасцы же кормятся там и деньги зарабатывают, почему же мне не заработать? А то в город переберемся; живут там люди, и мы проживем. Пока руки-ноги целы, с голоду не помрем.

Эти слова заставили стариков призадуматься. Что если и в самом деле Каарель уйдет? Что они, двое стариков, будут делать? Денег у них нет, домашнего скарба тоже не осталось. Требовать все с Каареля через суд? Бог знает, выйдет ли что из этого.

Однако у Каареля и в мыслях не было покидать усадьбу. Он сызмальства привык к крестьянскому труду и считал его самым для себя радостным. Когда он, в пылу ссоры, грозился уйти, у него перед глазами все же неизменно стояли черные развалины печи да стены риги. Во время пахоты он часто оставлял лошадь на поле, чтобы дать ей передохнуть, а сам шел к пожарищу, стоял там, понурив голову, разгребал ногой кучу золы или трогал какой-нибудь обуглившийся кусок дерева, задумчиво проводя рукой по лицу. В такие минуты он и сам походил на развалину: он и прежде был худым, теперь еще больше похудел, и раньше был высоким — сейчас как будто стал еще выше; походка у него неровная, спина сгорблена, пояс туго затянут, словно он пытается этим заглушить голод. Но старики и не подозревали, что делалось в душе у Каареля; даже Тийна не знала, что Каарель теперь любил подолгу простаивать перед своими превратившимися в пепел мечтами о счастье.

А жизнь шла своим чередом: Каарелю пришлось разделить пополам мешок муки и отсыпать старикам их долю. Те торжествовали победу.

Медленно тянулась осень с ее ненастными, дождливыми днями и завыванием ветра. Особенно тяжела она была для Каареля из Кадака; в любую погоду он ходил в одном и том же сером пальтишке, наброшенном поверх жилета. Случалось, что к вечеру на нем нитки сухой не оставалось, зуб на зуб не попадал, голова еще глубже уходила в плечи, его донимала колющая боль в затылке. Когда он приходил домой, ему и здесь все казалось холодным и по-осеннему мрачным, у всех были печальные, хмурые лица.

— Господи боже, холод тебя до костей проберет, свалишься, заболеешь. Ты так легко одет и целый день под дождем, шел бы домой погреться, — причитала иногда Тийна.

— Зачем холоду меня валить, куда он меня денет, — пробовал отшутиться Каарель или отвечал с равнодушным видом: — Ну и пусть, хоть от нужды избавлюсь. На что тут еще надеяться!

— Ох, зачем ты такое говоришь! — тихо выговаривала ему Тийна. — Если ты умрешь, что мы тогда с Атсом будем делать?

Упоминание о сыне всегда заставляло Каареля задуматься.

— Что ж, пойдете к старикам, — как-то сказал Каарель, и Тийне послышалась в его словах насмешка.

Каарель хотя и не размок от дождя и не свалился с ног от пронизывающего холода, но стал тонким как спичка и за несколько недель словно постарел лет на пять.

До глубокой осени хлеб его стоял в скирдах, дожидаясь молотьбы, так как телегами его вывозить нельзя было, дороги стали уж очень плохи. К тому же, все хозяева сейчас обмолачивали свой урожай, так что Каарелю пришлось ждать, пока установится санный путь и освободится чье-нибудь гумно. Когда такое время подошло, Каарель принялся сушить и обмолачивать хлеб сразу в трех ригах по соседству. Хуже всего было то, что не хватало рабочих рук: ссылаясь на старость и немощи, старики на работу не шли. Ни уговоры, ни просьбы Каареля не привели ни к чему. Это его наконец возмутило, и он сказал в сердцах:

— Молотить вы старые да слабые, а ругаться — откуда и сила берется? Давно ли вы злились, что вам настоящей работы не дают! Вот и работайте теперь, гните спину, поворачивайтесь, чертовы души, нечего по углам сидеть!

— Каарель! — воскликнула Тийна. — Почему же ты сердишься, что они не идут? Разве мы имеем право заставлять их работать? Не ругай отца и мать.

Старуха разразилась проклятиями.

— Да провались ты, окаянный! Из-за него, растяпы, дом сгорел, а теперь, когда туго пришлось, он еще и других поносит этакими словами. Да чем такой зять — лучше бы моя дочь в канаве у дороги валялась. Но откуда я могла знать, что ты такой… Польстилась на зятя — молодой, мол, проворный! Встретился старый дурень с каким-то бродягой и тут же ему: «Пойдем-ка, у меня дочка есть». Как будто дочь у него хлеба просила…

И старуха принялась плакать не то от злости, не то от жалости. Она, может быть, и еще продолжала бы браниться, если бы Тийна не перебивала ее своими мольбами, а Каарель выкриками.

— Мама! — сказала Тийна умоляюще, когда услышала слова старухи насчет придорожной канавы.

— Каарель, ты со стариками уж очень… — обратилась она к мужу. Она не договорила, и нельзя было понять, что означало это «уж очень».

— А что? Раз уж до того дошло, пускай так оно и будет, — ответил Каарель. — И я вам заявляю, — повернулся он к старикам, — не пойдете работать и скажете хоть слово мне или Тийне — берегитесь! У меня терпение лопнуло.

Он поднял руку, словно хотел погрозить им кулаком. Но не погрозил.

— Да что ты так важничаешь? У тебя и угла-то своего нет. Лыугускому хозяину спасибо скажи, что у тебя хоть такой кров над головой есть… — отозвался Юхан.

Слова старика, как видно, порадовали бабку, и она снова приободрилась.

На этом ссора кончилась, не дав, как и всякая «настоящая ссора», никаких результатов: старики на гумно не пошли, и Каарелю пришлось взять двух помощников. Кое-кто из соседей согласился день-другой помолотить и бесплатно. Остальные помогали больше оханьем да аханьем, чем делом.

Нужда была так велика, что Тийна, несмотря на запрещение Каареля, отправилась за помощью к пастору. Это был старый, седой человек. Он молча выслушал жалобы Тийны и помог ей тем, что имелось у него наготове, — словами. Но и сделать ей выговор он тоже не забыл. Об отношениях между кадакаскими молодыми и стариками уже шли толки по всему приходу, и пастор держал сторону стариков. Говорил он до того складно и сочувственно, что молодая кадакаская хозяйка не смогла удержаться от слез.

Дома Каарель встретил ее вопросом:

— Ну как, научилась уму-разуму?

Тийна только молча заплакала.

Пастор даже с кафедры упомянул о несчастье, постигшем людей из Кадака, и призвал возлюбленных сестер и братьев помочь беднякам. Его слушали внимательно, прямо-таки с любопытством, а старики и старушки даже вздыхали. Что ж, и то хорошо!

Люди из Кадака были вынуждены сами преодолевать трудности, пять за пядью, шаг за шагом. Хуже всего приходилось со скотом. Где его держать? Кончилось тем, что скотина так и мерзла всю холодную зиму на гумне. В хлеву у хозяев Лыугу нашлось место только для овец. Немногим лучше было и человеческое жилье. Хоть осенью его и обложили соломой, метели и ветры, по старому знакомству, находили все-таки потайные щели, чтобы ворваться внутрь. Но люди из Кадака вскоре привыкли ко всему. Жаловался на холод только батрак, недавно нанятый Каарелем, хотя и был одет гораздо теплее, чем его хозяин.