Зима прошла, ничего не изменив в жизни погорельцев.

В этом году даже процентов за землю не уплатили, а о новом взносе нечего было и думать. Но весна несла с собой новую жизнь, новые надежды, ждали хорошего урожая — ольха покрылась сережками, так что любо было смотреть, ночи перед благовещеньем выдались теплые, да было и еще много разных хороших примет этой весной.

Каарель уже заранее стал думать о том, как раздобыть орудия для полевых работ, чтобы весна не застала врасплох. Он долго ломал голову и над тем, как им устроиться на лето, и пришел к такому решению: если хочешь мало-мальски наладить хозяйство в Кадака, надо на лето уйти из Лыугу — нельзя же каждый день утром и вечером водить скот за две версты, да и ходить доить так далеко тоже слишком хлопотно. Но как туда переселиться?

В одно из воскресений Каарель побрел в Кадака, чтобы там на месте, у черных стен сгоревшей усадьбы, пораскинуть углом. Вернулся он в Лыугу с легким сердцем, выход был найден. В уцелевших стенах риги он решил сложить себе лачугу, а рядом построить закуток для скотины. Нужно только раздобыть пару-другую бревен, несколько вязанок прутьев, взять двух-трех человек на подмогу, и недели через две все будет готово.

Сказано — сделано. На следующий день уже закипела работа. Глиняный пол риги был очищен от навоза, лежавшего здесь с прошлой осени: по этим: полам будут ходить люди. Теперь надо было доставать строительный материал, звать помощников и приступать к делу.

Как только застучали топоры и завизжали пилы, Каарель почувствовал в себе новый приток сил. Снова принялся он мечтать, снова с сияющими глазами посвящал Тийну в свои планы. И когда наконец над стенами поднялась соломенная крыша хибарки и решено было перебраться в Кадака со всем скарбом и скотиной, радость молодых была безгранична. Они забыли и нищету, и холод, и брань стариков — все это осталось в Лыугу; отсюда ушли только Тийна, Каарель и маленький Атс. Они чувствовали себя как птицы, возвращающиеся весной из далеких стран, чтобы дома петь свои лучшие песни и наслаждаться лучшими днями своей жизни. В Кадака снова настала весна, люди снова увидели цветы, услышали шелест березняка, снова труд наполнял радостью их сердца.

— Вот мы и опять здесь, — сказал Каарель Тийне, когда они перенесли из Лыугу все свои скудные пожитки. — Ты рада?

— Что ты еще спрашиваешь! — ответила Тийна и обратилась к сыну: — Посмотри, Атс, ты узнаешь эти места? Помнишь, здесь горел большой-большой огонь, шел дождь и мы сидели тут все трое? Тебе было холодно, ты кричал, — продолжала она, раскутывая ребенка. — Ты ведь еще совсем глупышка, просто-напросто таращишь глазенки. Подрасти немножко, тогда поймешь…

Они вошли в лачугу. Сажени две в длину да столько же в ширину, глиняный пол. В одной стене, на месте прежних ворот, маленькое квадратное оконце, в другой — низкая дверь, — таков был дворец, милый их сердцу.

— А комнатка совсем не такая маленькая, какой казалась, когда строили, — осмотревшись, заметила Тийна.

— Да нет, тут у нас просторно, — похвалился Каарель. — Гляди, сюда в угол задвинем кровать, у дверей будем держать инструменты и прочую утварь, посреди комнаты поставим стол и еще останется проход. Как хорошо вот так — подальше от стариков, от этих вечных перебранок.

— Правда, как тихо… Но вот когда затопим печь, плохо нам придется.

— Ну, что ж тут такого! Откроем настежь дверь, дым будет выходить наружу, как и в старом доме. А летом станем разводить огонь во дворе.

— А зимой как? — спросила Тийна.

— Зимой? Разве ты хочешь остаться здесь зимовать? Я не думал.

— Почему бы не остаться? Чем в Лыугу лучше? Здесь у нас хоть каменные стены, они зимой лучше укроют от ветра.

— И то правда! Странно, как это сразу не пришло мне в голову! Пазы набьем по осени соломой, а на потолок можно навалить мякины. Вот и будет у нас комната теплая, как печной горшок; живи себе, точно медведь в берлоге.

Когда они вышли из лачуги, Тийна поглядела на мужа и горестно вздохнула:

— Как ты постарел за зиму! Голова скоро совсем седая будет.

— А ты? — спросил Каарель, думая о другом. — Смотри, как мальчишка наш вырос, — добавил он через минуту.

— Да, вытянулся, — улыбнулась Тийна.

— Ничего, с летним теплом и мы помолодеем, — утешал ее Каарель. — А то от этих холодов у меня грудь совсем заложило, только и знаешь, что кашляешь без передышки.

— Смотри, привяжется к тебе еще, чего доброго, чахотка.

— Что ей привязываться, она, наверно, уже и так привязалась.

— Не говори глупостей! — испуганно закричала Тийна. — Раньше и не заикался об этом, в первый раз слышу от тебя такое.

— Да что об этом говорить, разговорами не вылечишься.

— Не вылечишься… а зачем зимой ходил раздетым? Велишь тебе потеплее одеться, так ты сразу: «Э, не надо, мне не холодно». Вот и доходился! Купили бы зимой овчину, в Лыугу их много было, черных, хороших — сделал бы тулуп. Хоть теперь о себе подумай! Будешь пить парное молоко три раза в день — это лучшее лекарство.

— Не хватало еще парное молоко изводить, поправлюсь и так, — беспечно ответил Каарель.

— Как это — «изводить»! Молоко у нас есть, Тыммик зараз по четыре-пять штофов дает.

Каарель задумался, словно соображая, действительно ли Тыммик дает четыре-пять штофов зараз. Радостного настроения как не бывало, его сменили печаль и мрачная досада.

— Какое тут к черту лечение! — проговорил он наконец. — Полюбуйся на наше жилье: во всем приходе, может, и во всем уезде другого такого не сыщешь. Плата за землю не внесена. Настанет зима, где взять денег? Значит, опять не заплатим. В конце концов отойдет усадьба обратно помещику и останемся мы без своих семисот рублей. А попробуй-ка накопи семьсот рублей — полжизни придется спину гнуть. И до каких пор нам коптиться в этой лачуге? Придет зима — куда скотину поставим? Куда зерно, сено, мякину денем, куда пожитки? Нет у нас дома! Выстроить бы, да из чего? На нашей земле ни одной палки не найдешь, все покупай. А денег где взять? На эти две-три сотки, что у нас остались, и сарая не выстроишь.

— А что если уродится картошка и мы сможем продать мер двести, по полтора рубля за меру; за остальное тоже немножко выручим, вот и проживем.

— Проживем, конечно… Куда же денешься, живым в могилу не ляжешь. Неплохо, если бы картошка уродилась; попробуем, на счастье, побольше посадить. А не уродится — тогда что? Пиши пропало! Одно мне сердце грызет — что землю придется обратно отдавать помещику. Внеси я даже свои последние гроши в счет старых и новых процентов, и тогда не спасти нам усадьбу от помещичьих когтей: без помощи мызы все равно ничего не построишь. И участок, как назло, так по-дурацки выкроен, что и палки нигде не найдешь. Хворост и дрова покупай и вези откуда-то за десять-пятнадцать верст. Земли уйма, а взять с нее нечего, разве только журавлей пасти на ней. Где ты, чудак, наскребешь эти деньги, что с тебя за землю требуют? Из грязи и торфа будешь чеканить, что ли?

— При чем здесь земля? Не случись пожара, мы бы неплохо жили и со временем выплатили бы все, что полагается. — Тийна попыталась стать на защиту усадьбы.

— Выплатили бы… конечно! Да только как? Знай затягивай ремень на животе! Старики прожили здесь всю свою жизнь, а что они получили с этой земли? Семьсот рублей всего-навсего. А у меня и здоровье совсем пропало. Еще одна такая зима — и я протяну ноги, оставлю вас на волю божию.

— Почему ты все время так говоришь! — сказала Тийна.

— А что мне говорить? Плохи мои дела, сама видишь. Старость на носу, а где все то, что мы задумали, когда взяли хутор?

— Не горюй раньше времени. Будем работать и богу молиться — авось с голоду не помрем, — утешала Тийна мужа.

Каарель опять погрузился в раздумье. Немного погодя он промолвил:

— Конечно, с голоду не должны бы помереть, это уж было бы совсем стыдно. Работать, работать надо, это ясно, больше нам ничего не поможет.

В следующее воскресенье старики пришли в Кадака поглядеть новое жилье молодых. Как после выяснилось, у них было кое-что другое на уме: они хотели увести к себе корову Тыммик.