— Некогда мне! — заявил Матс своей старухе, предложившей ему пойти с коромыслом по воду, а сам полез на печку.

— Что у тебя за спешная работа, всегда-то тебе некогда? — сказала старуха. — Спишь целыми днями… как тебе только не надоест валяться! Старик сосед жалуется, что у них работник дрыхнет — аж сено под ним плесневеет. Будь под тобой сено — такая же история получилась бы! Хворост кончился, дров тоже нет, а ты и не позаботишься их раздобыть. Пошел бы хоть разровнял подстилку у коровы, а то скотина чуть не вниз головой стоит, зад в потолок упирается, и передние ноги как в колодце. Кормушка совсем утопает в навозе. Овечий закут осел, овца вечно через загородку перескакивает и лезет к корове за кормом. Думает, верно, что найдет там чего получше, а оно все одно и то же — мох да березовые ветки; что положишь, то и заберешь — будет, что ли, корова сухие ветки есть… Послушай, на самом-то деле, мог ты бы хоть сена принести для овцы из того стога, что на краю болота. Много ли ей одной нужно, а там сено, может, чуть получше, чем дома. Работы у тебя все равно нет никакой… Ну и житье у человека: ест да спит… Слышь, ступай-ка, принеси пару ведер воды; у тебя ведь сапоги целые — снег за голенище не набьется…

Матс и в ус не дует, знай себе потягивает махорку, которую он сам вырастил у себя в саду и которая тлеет в трубке, потрескивая и распространяя вокруг запах паленой овечьей шерсти. Наиприятнейший запах для Матса, лежащего на печке, ему ведь «некогда».

Старуха, однако, не оставляет его в покое. Она снова заводит тот же разговор сначала, повторяет его в другом виде, в другом порядке, — прямо музыкальная пьеса с вариациями.

Матс долго-долго слушает эту музыку. Наконец его терпение истощается. Он вдруг шевелится, не так чтобы очень резко, а так — словно пытаясь сделать резкое движение, и отзывается с печки:

— И не надоест тебе наконец ворчать! Не устала еще языком молоть? Он у тебя днем и ночью работает, точно крупорушка. Человеку, может, хочется над чем-нибудь поразмыслить, а ему не дают и не дают — все время эта болтовня. Что ты жалуешься? Делай свою работу, а я — свою, тогда и будут, как говорится в Священном писании, «все домашние дела в порядке».

— Да ведь ты-то ничего не делаешь! Кабы ты хоть чуть пошевелился, как рыба жабрами, я бы тебе и слова не сказала, а то, господи боже мой, лежит человек плашмя на печи! Да как у тебя кости не заболят? Я кручусь уже с двух-трех часов, спать не могу, хотя подо мной шуба на мягком меху. А тебе все равно, подостлано что под тобой или нет, только тебе и дела, что из трубки тянуть. Глаза уже от нее щиплет. Не знаю, какой леший велит себе сосать эту трубку? И не горько у тебя во рту от нее? Что она, эта трубка, живот тебе набивает или жажду утоляет! Знай только тянешь да тянешь.

Старуха прислушалась. Старик — ни звука.

— Уже дрыхнет! Точно ему ночь коротка.

Старуха ждет еще несколько минут, авось старик ответит что-нибудь, но нет, напрасно. Да и может ли Матс тратить свое драгоценное время на то, чтобы постоянно отвечать на болтовню старухи? Кто этого ожидает от Матса, тот глубоко ошибается. Матс не тратит зря ни минутки.

— Так ты, значит, и не думаешь слезть с печки и пойти по воду? Сам же пообещал, а теперь — хоть бы что! А я жду, жду, уже пора и котелок с супом ставить. Горох крепкий, точно гвозди, когда-то еще разварится, чтобы был тебе по зубам…

Делай что хочешь, а Матс как в рот воды набрал. Старуха быстро вертит колесо прялки, жужжание которой сливается с мурлыканьем желтоглазой кошки, мирно дремлющей на ее коленях.

— Ничего с него не возьмешь, иди сама — и все тут. Скорее от мертвеца тепла дождешься, чем от него воды, — ворчит старуха, останавливая прялку и подымаясь.

А разве она этого раньше не знала? Мало ли она его гоняла и стыдила? Ох, уже целые двадцать шесть лет! И всегда с одним и тем же результатом: приходится делать самой. Но она все же пытается погнать своего старика на работу, будет гнать его до самой смерти и каждый раз со всем будет справляться сама.

— Дай мне обуть твои сапоги, в них лучше ходить по снегу, ноги не промокнут, — говорит она наконец.

— Возьми, — охотно отзывается старик, услышав, что старуха собирается идти сама.

— Где они у тебя?

— На ногах, — тотчас отвечает старик.

— Да как же я их достану, если они у тебя на ногах? Стяни и брось вниз!

Куда там, дожидайся. Какая нужда старику стягивать их с ног?

Старуха превосходно понимает это, но все же стоит и ждет, — разумеется, понапрасну.

— Лень даже сапоги с ног стащить, эх, бить тебя некому! — ворчит старуха и лезет наверх по лесенке.

Но вы, может быть, думаете, что она сердится? Ничуть. Все это для нее настолько привычно, что о какой-либо досаде не может быть и речи.

— Где тут твои ноги? Протяни-ка их сюда.

Старик громыхает своими большими сапогами по печке.

— Ну, конечно, стаскивай ему сапоги с ног, будто он дитя малое, а ведь сам — что твой бык. Хоть бы ты не ленился их чистить, все равно другого не делаешь, а то они у тебя вымазаны бог знает чем.

Старуха ворчит и стаскивает с Матса сапоги. По правде сказать, их тащить не надо: сапоги настолько велики, что, если бы Матс, забывшись, невзначай свесил ноги с печки, сапоги шлепнулись бы на глиняный пол.

— Держи ноги прямо, чтоб я могла стащить. Ишь лодырь, даже пальцем не шевельнет.

Вскоре рыжие сапоги Матса оказываются у старухи на ногах, и она, шаркая, выходит за дверь. Переступая через высокий порог, она придерживает голенища рукой, иначе можно остаться без сапог.

Матс молча лежит на печке, сберегая драгоценное время, пока дым, поднимающийся из-под котла с супом, не заставляет его закашляться. Только тогда он слезает вниз, ворча, что ему нигде не дают покоя.

Летом Матс становится совсем другим человеком, и, только приглядевшись к нему повнимательнее, видишь, что Матс так и остался Матсом.

Он подымается по утрам с восходом солнца и тихонько обходит лачугу. Он смотрит, как старуха отправляется доить корову, неся ведро с соленым пойлом. Сделав несколько шагов, он останавливается на углу лачуги и закуривает трубку, долго возясь и постукивая, потому что высечь из огнива огонь — большое искусство. Потом он слушает пение малых птиц, кукованье кукушки, курлыканье журавлей. Весной никто раньше Матса не заметит ласточку или трясогузку, не услышит кукованье кукушки и курлыканье журавля. Если кто-нибудь при нем начинает хвалиться, что вчера его обманула кукушка, то Матс, делая хитрое лицо, отвечает тотчас, — конечно, по его собственному мнению, тотчас:

— Эге, я ее слыхал еще в прошлую субботу, но меня ей не обмануть!

И Матс заботится о том, чтобы ни одна птица не могла его обмануть; для этого он каждое утро, перед тем как выйти на двор, кладет в рот кусок хлеба. Если хлеба нет, он набивает трубку и закуривает; насчет трубки он всегда говорит, что с нею как-то храбрее себя чувствуешь, выходя из дому. Трясогузку Матс каждую весну замечает впервые на льняном поле, по крайней мере, так он рассказывает другим. Да и как он мог бы ее увидеть где-нибудь в другом месте, ведь тогда лен не стал бы у него хорошо расти. А у Матса хорошо растет лен, потому что ему вообще везет. И он хвастается своей удачей всем и каждому. Иногда, может, и злит такое хвастовство, но какое до того дело Матсу.

— Конечно, вы завидуете чужому счастью, но что вы тут можете поделать? — говорит он и опять ожидает подходящего случая, чтобы прихвастнуть своей удачей.

Но, разумеется, удача не приходит к Матсу сама собой, Матс постоянно должен быть начеку. Он ни одной работы не начинает как попало, а всегда только в определенный день и час. Дерево для своей лодки он срубил в страстную пятницу утром до восхода солнца, дно лодки он вставил в первый день троицы на рассвете. Так же придерживался он разных примет и особых приемов, когда мастерил чучело тетерева для приманки или ладил рыболовные снасти и даже когда чистил ружье или делал первый выстрел. А для того, чтобы ружье било без промаха, Матс однажды загнал в него живую змею и выстрелил в небо, но когда и где это произошло — это знает только он один. Зато теперь ружье отличное, и горе тому зверю или птице, в которых он попадет перелитой в пулю свинцовой пуговицей, — это знают все, особенно с прошлой весны, когда Матс в троицын день подстрелил утром дикого гуся.