— Правильно, совершенно правильно, — согласился Лутвей. — Царство трубки не от мира сего. В ней, как и в человеке, есть нечто от вечности. В ней помимо смертной плоти имеется нечто от бессмертной души, это потому, что трубка общается только с человеком.

— Трубка бессмертна, потому что она пахнет так же, как ее курильщик, — сказал кто-то.

— Трубка послушна, она никогда не начнет дымить сама по себе, — добавил второй.

— Трубка сладка, она заставляет плеваться, — заметил третий.

— Трубка блаженна, ибо она ни о чем не думает и ничего не делает, — заявил четвертый.

— После таких открытий древние римляне пили, — раздалось разом несколько голосов.

Примерно в таком же духе разговаривали молодые люди, и — как это каждый и сам может понять — ничего содержательного в их словах не было. Попытались было вновь разжечь трубку обожаемой королевы, но ее величество не пожелала больше курить, лицо ее стало подобно лицу исстрадавшейся монашки, и ей все сильнее хотелось плеваться. Таким образом, раскуривание трубки мира закончилось великим шумом, отчего Свирепый «П», по-прежнему сидевший за столом со своим приятелем, процедил сквозь зубы:

— Поросята проклятые!

— Да здравствует Мерихейн! — вскричал Лутвей около трех часов ночи, вскочив на стул.

Молодые люди тотчас вспомнили, что наступил день рождения хозяина квартиры, и поздравления посыпались градом. Каждый непременно хотел высказаться: объяснить писателю, что есть в его творчестве ценного, вечного, интересного, что живо и что мертво. Даже Свирепый «П» выдавил из себя несколько слов, в которых не было ни одной буквы «п». Молодые люди говорили, перебивая друг друга. Если один хвалил «Болотную землю», то другой признавал лишь «При свете вечерней зари». И даже сожалел, что Мерихейн не умер сразу же после выхода в свет этого произведения. Третий высмеивал литературный вкус своих товарищей и превозносил «Армувере», утверждая, что именно это творение Мерихейна отмечено высоким вдохновением, поэтичностью, подъемом, полетом фантазии и множеством других достоинств.

Терпеливо выслушав мнение студентов, Мерихейн обратился к Тикси.

— А что хотели сказать вы? — спросил он.

Сидевшая рядом с Мерихейном Тикси положила ладонь на руку писателя, — у девушки был такой вид, будто она и вправду хочет что-то сказать, однако она не ответила на вопрос старого холостяка, лишь заглянула ему в глаза и улыбнулась, а улыбка у Тикси была необыкновенная: черты ее лица странно сместились, придав ему своеобразное выражение, — то ли это было блаженное предчувствие счастья, то ли тихая музыка печали.

— Вы так ничего и не скажете? — снова спросил Мерихейн.

Тикси не произнесла ни слова, и Лутвей поспешил ей на выручку.

— Она считает, что вы вовсе не такой, — сказал он.

— Луду! — с мольбой воскликнула девушка.

— А какой же? — поинтересовался писатель.

— Никто этого не знает, даже сама Тикси, — ответил Лутвей.

Взгляды трех человек на мгновение скрестились и, казалось, высекли искру, — это было необычайно и странно, такого еще с ними не случалось.

Но у них не было времени вникнуть в суть этого мгновения, потому что студенты с новым пылом принялись обсуждать труды Мерихейна. Довольно многое из того, что писатель услышал, могло бы задеть его самолюбие, если бы говорилось кем-нибудь другим, а не подвыпившими студентами. Несмотря на разницу суждений, в конце концов спорщики все же пришли к общему мнению: Мерихейн стоит того, чтобы его качать. И это было единственное высказывание, которому Мерихейн серьезно воспротивился, но ему все же пришлось согласиться с тем, что критики всегда правы. В результате его подхватили на руки и начали подбрасывать вверх, затем сделали передышку, пошумели, попели и принялись качать еще раз. Писатель подчинился своей участи, и критики играли им, как мячом.

Вскоре сочли нужным качать и Кулно — в ознаменование его выходки на собрании, Кулно, в свою очередь, предложил проделать то же самое с Лутвеем — ведь это Лутвей подал великолепную идею раскурить трубку мира. Тут кто-то заявил, что раз уж на то пошло, надо качать всех подряд, по крайней мере, никому не будет обидно.

Королеву вечера оставили на самый конец. Несмотря на ее сопротивление, Мерихейн взял ее величество на руки, поднялся на стул и через головы молодых людей опустил на их сомкнутые руки.

И девушку начали качать.

Тикси широко раскрытыми глазами смотрела в потолок, на лице ее было такое выражение, словно она ничего не видит и не слышит, словно она находится где-то далеко-далеко. Она лишь улыбалась, точно так же, как улыбалась перед тем Мерихейну. Когда Тикси опустили на пол и она встала на ноги, девушка словно бы очнулась от забытья.

Улучив подходящий момент, Кулно подошел к Тикси и спросил:

— О чем вы думали?

— Когда?

— Когда вас качали.

— Не знаю, ни о чем не думала.

— У вас было такое странное лицо.

— Правда?

— Это и другие заметили, не зря же все вдруг умолкли и глаза у них заблестели.

— Мне было хорошо.

— Я это понял.

— Еще немного, и я, наверное, заснула бы.

— С открытыми глазами?

— Может быть… мне казалось — я святая.

Кулно улыбнулся.

— Праведная и святая. Все мне поклоняются… Вы… все остальные… много, много людей.

— У Лутвея были такие глаза, словно он готов целовать край вашей одежды.

— А другие, а вы?

— Я смотрел на ваш рот.

— Рот?

Щеки Тикси зарделись.

— Он был еще меньше, чем всегда.

Лицо Тикси вспыхнуло еще сильнее.

— Он был похож на ротик ребенка.

Разговор Кулно и Тикси прервали, — кто-то предложил несусветную чушь: разбудить юбиляра приветственной песней, а для этого Мерихейн должен будет сначала лечь спать, на то, чтобы заснуть, ему отпускалось четверть часа.

Эта идея и самому Мерихейну понравилась. Он улегся на кровать, которая помещалась в маленьком боковом алькове под самой крышей, и ко всеобщему удивлению вскоре оттуда послышался совершенно естественный храп.

Молодые люди выстроились, в ряд и запели. Вначале тихонько, затем чуть погромче, потом совсем громко, вот уже они кричали во всю силу легких, орали во всю глотку, но Мерихейн по-прежнему спал сном праведника, — безумства молодежи и алкоголь сделали свое дело. В тот момент, когда Мерихейн ложился в постель, ему казалось, будто он не зря жил на свете, будто найдутся и сейчас и в будущем люди, которые станут вспоминать о нем, — вероятно, поэтому он сразу же и поддался навалившемуся на него, такому приятному, забытью.

Издалека-издалека до слуха Мерихейна словно бы доносилось пение хора ангелов.

Вначале молодые люди пришли в замешательство. Некоторые хотели во что бы то ни стало разбудить Мерихейна, ибо что это, черт побери, за «тянтьен»[14], если новорожденный не просыпается! Но Лутвей напомнил всем о трубках мира, которые висели на стене буфетной, а Кулно заявил, что сон — единственное и притом истинное счастье эстонского писателя. Если человек еще способен так безмятежно храпеть, значит, над ним витают добрые духи.

— Что же мы станем делать? — растерянно спросил кто-то.

— Новоселье продолжается! — ответил Лутвей.

Вновь сдвигали стопки, испускали клик восторга, смеялись, пели, придумывали одну глупость за другой. Однако восстановить прежнее бесшабашное настроение гулякам так и не удалось, — им казалось, будто возле них незримо бродит мирный дух спящего. Наконец, когда один из революционно-эволюционных спорщиков утихомирился под развешенными над кроватью Лутвея трубками мира, а второй, отправившись будить товарища, странно затих рядом с ним, все вдруг превратились в сторонников покоя.

— Возлюбленная братия, у меня есть идея, — заявил Лутвей.

— Если есть, так выкладывай, — ответил ему кто-то.

— Но с условием: говорить можно только о покое, — заметил другой.