В пропитанной копотью кухне царило молчание. Мать стояла возле кровати, на которой рыдала дочь, рыдала судорожно, безутешно. Птичьи голоса по-прежнему прятались по темным углам, на жердях для сушки хлеба и на печи, где было столько копоти, что хоть кочергой выгребай.

— Ты Хансу об этом не говорила? — спросила наконец Лиза, немного подумав.

— Нет, — всхлипнула Анна.

— Тогда ладно. Мужчины в таких делах ничего не смыслят, от них легко все скрыть. Да и зачем им рассказывать? Разве они могут помочь? Только ругаться станут. Лучше мы никому ничего не скажем. А за учителя я возьмусь, дай только встречусь с ним. Ишь подлец какой, а еще в святые лезет! У самого жена и дети…

— А Кустас?.. — пролепетала Анна.

— Что Кустас? И он не умнее других мужиков. Когда придет сегодня, будь с ним поласковее. Раз он хочет жениться на тебе — соглашайся. Через три-четыре недели справим свадьбу, а когда будешь за ним, кто там разберется, чей это ребенок. И собака не тявкнет.

И Лиза подошла к дочери вплотную и заговорила еще тише. Ее голос и слова звучали так, словно она исповедовалась в своих грехах.

— Ведь и со мной было такое, а я все же вышла за Марта, тот ничего и не знал. Случилось так, что ребенок умер, никто и по нынешний день ничего не знает. У меня было с мызным управляющим… старый, толстый мужик… но что я могла поделать!

Анна приподнялась, села и удивленно, с некоторым облегчением посмотрела на мать.

— Главное, чтобы ты сама никому не разболтала, чтобы сама держала язык за зубами, а свадьбу мы скоро справим.

— Не могу я! Как я пойду такая за Кустаса! И к алтарю!

— Как пойдешь… Как все идут. Разве мало таких… По-твоему, лучше во всем признаться Кустасу, чтобы он тебя бросил и ославил на всю волость? Подумай только, что тогда будет!

— Все равно!

— Не будь дурой. Сумела понести — умей и скрыть это до поры до времени. Когда выйдешь за Кустаса, можешь рассказать ему. Кто там разберется, чей это ребенок. Разве у всех детей есть отцы!

Анна снова опустила голову на грудь. Девушка тяжело дышала. Она была бесконечно подавлена и измучена. Что делать? Послушаться ли материнского совета или лучше откровенно признаться во всем Хансу и Кустасу?

А мать все говорила; не жалея слов, она старалась доказать Анне, что самым разумным будет обо всем умолчать, все скрыть. В конце концов Анна как будто поддалась ее уговорам.

— А если Кустас потом и узнает, — убеждала ее Лиза, — беда невелика; к пастору он не побежит, он ведь мямля. Ты попроси у него прощения, приласкайся к нему, он и успокоится.

Все жаловались и сетовали на то, что без конца льет дождь; сенокос проходит, а убрать сено невозможно. Как ни молился народ в церкви, в молельнях, как ни взывали люди к господу в сердце своем — все напрасно: дождь лил и лил. Во многих местах луга были затоплены, скошенное сено гнило. Люди, взявшие мызные луга в аренду, вздыхая, разводили руками. Не утешало их и то, что в других местах, по сообщениям «Воскресной христианской газеты», погода якобы стояла сносная. А волостной писарь, читавший газету, которой на мызе боялись как чумы, хотя втихомолку и почитывали, рассказывал горевавшим крестьянам, что в иных местах засуха творит не меньше зла, чем здесь дождь. Слыша такие вести, старики только вздыхали. Пастор в своих проповедях давал понять, что бог наказывает людей за отступление от истинной веры, которое распространяется все шире; сектантские же проповедники, напротив, утверждали, будто гнев божий вызван тем, что церковь искажает подлинную веру, подменяя ее холодным лицемерием. Проповедники молили бога, чтобы он просветил людей, наставил их на путь истинный, а пастор в церкви молился, чтобы Иисус Христос смилостивился над сектантами, простил им их заблуждения.

Дождь мешал не только сенокосу. Он грозил погубить и рожь. Картофель в низинах залило водой. Еще недели две такого дождя — и причиненные им бедствия будут непоправимы.

Хуже всего, по мнению людей, было то, что работать приходилось даже больше, чем в хорошую погоду, а толку от этого не было никакого. Многие мужики выкосили взятые в аренду луга, однако вместо того, чтобы убрать сено, должны были в конце концов, по приказу управляющего, сгрести его в кусты, иначе оно попортило бы покос. Мыза же по-прежнему требовала с крестьян арендной платы за луга: отработочных дней в жатву, на уборке картофеля и на вывозке навоза. Многие ходили на поклон к милостивому барону, стояли перед ним с непокрытой головой, кланялись ему в землю, но напрасно: помещик требовал свою долю целиком — он, мол, в дожде неповинен. Многие старухи ходили даже к пастору и жаловались ему на свою тяжкую долю. Тот утешал их словом божьим, призывал покаяться в грехах и советовал безропотно нести крест свой.

В эти дни, когда все роптали на свою тяжелую жизнь, когда в целой волости не оставалось ни одного человека, который не просил бы барона отсрочить и снизить арендную плату, Ханс стал чаще встречаться с крестьянами, арендовавшими участки на шестине, больше беседовать с ними. Особенно интересовали мужиков рассказы Ханса, читавшего газеты о том, что творится на белом свете, как в других местах мызные батраки сообща требуют прибавки жалованья, как крестьяне настаивают на снижении арендной платы. Мужики слушали и улыбались, единодушно одобряя подобные выступления в защиту своих прав. Переходя из уст в уста, эти вести приобретали новую окраску, превращались в рассказы о каких-то чудесах. Слышали мужики и о том, что в России крестьяне жгут имения, самовольно вырубают помещичьи леса, а помещики бегут в город. Все это было для людей совершенно ново. Вообще казалось, что в воздухе витает что-то необычное.

До мужиков дошли вести, будто русские войска разбиты наголову. Слыханное ли дело! До сих пор никто не мог одолеть русских. Даже Бонапарт, который, как говорят, в Москве вместо сапог носил ковриги хлеба, а церкви превратил в конюшни, который победил англичанина и немца, — даже Бонапарт вынужден был отступить перед русскими. А теперь вдруг русские войска разгромлены, да еще теми, кого пастор прямо называет язычниками. Из Латвии доходили слухи, которым мужики и верить не хотели, настолько они казались невероятными. Но потом люди стали верить всему — кто же позволит печатать неправду! Казалось, все пришло в движение, все к чему-то стремятся, чего-то хотят, требуют, каждый надеется облегчить свою жизнь. Вести об этом стекались сюда со всех концов России, из городов и деревень, и производили большое впечатление на здешних крестьян. Они тоже зашевелились. Стоило двоим-троим мужикам сойтись вместе, как они сразу же заводили речь о том, что происходит на белом свете. А ведь еще полгода назад в окрестностях мызы и среди арендаторов не было ни одного человека, мысль которого улетала бы за пределы родной волости.

Как-то в воскресный вечер два батрака, несколько шестинников и арендаторов сидели в Лийвамяэ; Ханс читал им газету. Она пестрела сообщениями о стачках, происходящих на заводах, а также в поместьях.

— Молодцы! — воскликнул один из парней, когда Ханс читал о забастовке мызных батраков.

— Вот что значит дружно за дело взяться, — заметил арендатор, прослушав заметку о том, как арендаторы одного имения предъявили помещику совместные требования.

— Наши тоже просят снизить аренду за луга, да все поодиночке ходят, потому барон и слышать не хочет об уступках, — посетовал какой-то шестинник.

— Разве у нас люди! — сказал один из арендаторов. — Не успеешь рот раскрыть, как барону уже все известно, и тебя требуют на мызу; где уж тут сговариваться.

— Людей подготовить нужно, — заметил Ханс. — Ведь само собой ничего не делается. Да небось беда научит друг за друга держаться.

— Поди попробуй! Барон как узнает, сразу повысит аренду и дней прибавит.

— А если вы сговоритесь и не станете отрабатывать лишние дни? — спросил Ханс.

— В суд подаст… с земли прогонит, — ответил один из арендаторов.