— В тот же день выгонит, — подтвердил батрак, — где уж нам с бароном судиться. Даже волость ничего сделать не может. Выбрали нового старшину, мужик старательный, обещал вытребовать у мызы все волостные земли, а где они! На словах большой город построил, а на деле и кукушкина гнезда не свил. Разве он у барона чего-нибудь добьется! Да и судьи кто — те же господа, все из одного теста. Волостной старшина обещал в мировой суд сходить, а если тот не поможет, то прямо в крепостное[6], поглядим, что получится. Истратит волостные деньги, а земля как была баронская, так и останется.

— Это верно, — согласился один из арендаторов, — только зря деньги тратим, а люди все без земли. Нашему брату неоткуда ждать помощи и милости…

— До бога высоко, до царя далеко, — улыбнулся Ханс.

— До бога высоко, до царя далеко, — повторили мужики, горько усмехаясь.

— Да, нет у нас защитника, кроме бога, — вздохнул один из арендаторов — о нем поговаривали, будто он хочет стать церковным старостой.

— Точно у бога и дел других нет, как только нас выслушивать, — сказал батрак.

— Он обо всех заботится, — ответил мужик с благочестивым лицом.

— А разве тем, кто ему вечно молится, кто плачет и вопит, — разве им лучше живется? — сердито спросил один из шестинников.

— У них, по крайней мере, на душе спокойно.

— Коли у них на душе спокойно, пусть по ночам спят дома, а не вопят на своих сборищах.

Мужики замолчали. В эту минуту вернулся домой лийвамяэский Март.

— Скоро клад отроешь?

Окрестные крестьяне относились к Марту как к помешанному. Не дождавшись ответа на свой вопрос, один из мужиков сказал, кивая в сторону ямы:

— В этом году не успеешь, осень скоро.

— Не беспокойся, это не беда, — уверенно ответил Март и улыбнулся. — Тот, в чьих руках доля верующих, обо всем позаботится.

Благочестивый крестьянин насмешливо улыбнулся, другие тоже усмехнулись, как бы с сожалением.

— Ты скоро сено уберешь? — спросил кто-то Марта.

— Почти все уже скошено, да, видать, сгниет, даже скоту на подстилку не сгребешь.

— А дни отрабатывать за него все же придется?

— А то как же.

— Зачем нам отрабатывать эти дни, отработаем только половину, пусть и барон убытки несет. Вон Ханс вычитал в газете, будто во многих местах мужики потребовали даже, чтобы им аренду скостили, так неужто мы не можем от отработок отказаться? — рассуждал один из мужиков.

— Надо сговориться, что тут особенного! Или мы не мужики? — сказал другой.

— Ясное дело, — подхватил Ханс. — Попытайте счастья, кто знает, может, барон скостит вам несколько дней, и то дело.

— А мне все едино, скостит он или не скостит, мне бы свою работу закончить. Только бы не завалило яму, вот чего я боюсь, — заявил Март.

— Дожди все время, — заметил кто-то.

— Да, бог испытывает веру людей, — сказал Март и добавил пророческим тоном: — Блажен тот, чья вера непоколебима.

Мужики молчали. При Хансе им не хотелось подтрунивать над Мартом, как обычно.

Вскоре повсюду заговорили о том, что надо идти к барону с требованиями. На первых порах мужики старались вести дело втихомолку. Однако мало-помалу слухи об этом стали распространяться все шире. Мызный управляющий и кубьясы[7], казалось, тоже догадались, что батраки и волостные крестьяне что-то замышляют. Вскоре дознались об этом и господа. Они наняли целую стаю шпиков, которые стали рыскать по волости. Среди них были и подростки, и мужчины, и женщины. Особенно рьяно шпионили старухи — некоторые из них только и делали, что ходили на моления да шныряли на мызу, и доставляемые ими вести были одна другой невероятнее и страшнее. Помещичьей семье, которая сейчас была вся в сборе, довелось услышать и о поджогах, и о грабежах; даже слово «убийство» иной раз срывалось с уст какой-нибудь старухи. Господа выслушивали все это с напряженным вниманием, хвалили старух за преданность, честность и богобоязненность, награждали их сладким куском из своей кухни. По словам одной из старух, ей удалось до того растрогать госпожу, что та сунула ей пару горячих пирогов собственного приготовления, баба унесла их с собой, завернув в передник.

Дело кончилось тем, что все барыни и барышни уехали в город.

На мызе знали, что замышляют мужики, знали также, что во всем виноват лийвамяэский Ханс. Мужики часто собираются у него и составляют там свои преступные планы. Каким-то образом на мызе узнали и о том, что Ханс был выслан из города полицией. Даже пастор в следующее воскресенье говорил о плевелах, семена которых занесены из города. Вспомнили и о том, как Ханс в свое время ушел с мызы.

На мызе собралось много молодых помещиков из других имений. Они съехались якобы для охоты, однако собак с собой не привезли, да и охотиться на молодую дичь было уже поздновато. Поговаривали, что мызному кучеру, сторожу, управляющему, кубьясу, кильтеру[8] и еще кое-кому розданы ружья с патронами и что по ночам они несут караул.

— На них же никто нападать не собирается, — удивлялись одни.

— Разве они посмеют стрелять, коли их никто не трогает, — толковали другие.

— Забрать бы у них ружья да переломать, — угрожающе говорили парни.

Обо всем, что делается на мызе, мужики рассказывали Хансу и спрашивали у него, как быть. Тот советовал им зря не шуметь, а тихо и мирно идти всем к барону и заявить ему о своих требованиях. Все согласились также, что с этим делом надо поторопиться, и условились пойти на мызу в следующий понедельник. Это тоже стало известно господам.

Шла уборка ячменя. Погода стояла сухая и теплая. Солнце припекало довольно сильно. Когда зазвонил мызный колокол, возвещая о начале обеденного перерыва, среди работавших на поле людей началось движение. Послышались крики: «На мызу! На мызу!» Кое-кто из мужиков, накинув пиджаки, стали переходить от одной кучи людей к другой, уговаривая всех идти за ними к барону. Зачинщиков было немало.

— Какого дьявола мы пойдем на мызу? — кричали одни.

— К барону! — отвечали другие. — Пусть скостит аренду за луга!

— Это еще что за выдумки! — с недоверием отзывались третьи.

Многие уже и раньше слышали об этом замысле. Люди в нерешительности топтались на месте и, почесывая в затылке, гадали — идти или не идти. Однако желающих идти на мызу оказалось порядочно; глядя на них, перестали колебаться и остальные. В толпе были мужики, отрабатывавшие дни на мызе, были шестинники, были и арендаторы, уж с весны роптавшие на непосильную арендную плату за луга. Двинулась на мызу также толпа лесорубов, среди них шел и Ханс. Последние шли без всяких требований, а лишь из любопытства. Кубьясы сначала с испугом глядели на движущуюся пеструю толпу, а потом поплелись за ней следом. Слышались громкие разговоры, шутки, смех, плач грудных детей. Толпа запрудила мызный двор; управляющий попытался задержать народ, но никто на него и внимания не обратил.

— С вами нам толковать не о чем, убирайтесь, пока целы, — крикнул ему кто-то.

Во главе толпы шли молодые парни, за ними мужики постарше и, наконец, женщины. Бабы с грудными детьми на руках стали в сторонке; к ним присоединилось несколько старых набожных дедов. Они молчали, дивясь тому, как меняются времена.

Нескольких мужиков отрядили за бароном. Они пошли с черного хода. Немного погодя вернулись и сообщили, что барон согласен говорить с мужиками, но только с каждым в отдельности, с толпой же ему разговаривать не о чем — это, мол, бунт.

— Какой еще бунт! — крикнул кто-то.

— Мы по делу пришли, разве это бунт?

— Не станем даром дни отрабатывать, где это слыхано!

— Теперь не прежние времена!

— Теперь у нас даже свобода веры, сам царь дал!

Но вскоре толпа утихла; слышался только глухой гул. Мужики держали совет. Потом решили — не возвращаться на работу до тех пор, пока барон не выйдет и не выслушает собравшихся. Грозились оставить ячмень в поле неубранным, пусть хоть град, хоть ножи с неба сыплются; решили также не доить вечером коров.