Ханс смотрел на отца. Ему показалось, что он видит старика впервые, — такая удивительная страстность и уверенность была в его глазах. Отец, думая, что сын хочет его о чем-то спросить, умолк. Но тут же заговорил снова:

— Даже дорогу на небо и в ад он мне показал.

— Кто?

— Этот человек… Мы шли с ним через высохшую реку, дно ее было покрыто жидкой грязью, и в ней на солнцепеке копошились черви. Через реку было перекинуто круглое окоренное бревно. Мы должны были по этому бревну перейти на тот берег. Я не решался. «Иди смело, — сказал мне мой провожатый, — туда падают только некрещеные младенцы. Видишь этих червей в грязи? Это они. И тут они будут ползать вечно». — «А куда же деваются мертворожденные младенцы?» — спросил я. «До них нет дела ни небу, ни аду», — ответил он. Перейдя через реку, мы увидели перед собой две дороги: одна была узкая, грязная, изрытая глубокими колеями, другая — широкая и гладкая, как яйцо. Первая вела на небо, вторая — в ад. Я спросил, почему дорога на небо такая грязная и изрытая, а дорога в ад такая гладкая. Человек ответил, указывая на узкую дорогу: «По этой дороге движется много народу, кто пешком, кто в телеге на деревянных осях; а по второй дороге катят в каретах да на велосипедах. Те, что плетутся пешком или едут в телеге, движутся по узкой дороге, остальные — по широкой…»

Ханс взглянул на отца; может, старик шутит, но лицо у отца было торжественно-серьезное.

— Я спросил — нельзя ли мне прямо отсюда отправиться на небо. Но он ответил, что я должен сперва сходить домой и помочь своим, осчастливить их. «Как же я могу их осчастливить? Небось господа позаботятся о моей старухе и дочери; они всегда давали им работу, авось и впредь не оставят», — говорю я. «Нет, ты должен вернуться домой, — сказал он и вдруг спросил: — Знаешь тот песчаный бугор, что возле твоего дома?» — «Как не знать», — отвечаю. «Так вот, под этим бугром клад зарыт, и ты должен его откопать. Будут тебя отговаривать — никого не слушай. Не труд, а вера, с которой ты будешь копать, поможет тебе добыть из-под земли клад, без веры труды твои пойдут прахом». — «Так вот почему люди иногда видят на этом бугре пляшущие скелеты, и вой оттуда слышится?» — спросил я. «Ну да», — ответил он. Потом он мне все объяснил как следует и повел меня обратно через реку. Младенцы, умершие без крещения, все еще извивались на дне реки в теплой грязи; они были похожи на маленьких белых червяков. Перейдя через реку, я увидел, что провожатый мой исчез, и я вернулся домой один.

Старик облегченно вздохнул и вопросительно посмотрел на сына. Тот отвернулся, чтобы не встречаться с отцом глазами. Ханс не знал, что и думать. Может быть, отец все еще болен и бредит? Может, он еще не проснулся как следует? Нет, он и лопату принес, чтобы снова яму рыть.

Бугор был песчаный, края ямы часто осыпались, и старику приходилось по два, а то и по три раза проделывать одну и ту же работу. Но это его не смущало, ведь главное заключалось не в самом труде, а в вере, с какой старик копал яму.

— Где бы мне спокойно выспаться? — спросил Ханс.

— Полезай на сеновал, там есть немного свежего сена, все что нам удалось убрать в этом году… А есть ты разве не хочешь?

— Это ерунда, мне бы отдохнуть.

Ханс полез на сеновал, но перед этим ему все же пришлось внять уговорам матери и немного подкрепиться. Старик с твердой верой принялся за работу. Солнце поднялось, дрожащие лучи его падали на выброшенный из ямы желтоватый песок. Ни ямы, ни старика они не освещали, слишком косо еще падали, А поызже, когда солнце поднялось повыше, небо заволокло тучами и стал накрапывать дождь.

За несколько недель Ханс вполне ознакомился с жизнью родной деревни и всей округи. Он нашел здесь почти всех прежних обитателей волости. Лишь несколько дряхлых стариков отправились в ту обитель, откуда нет возврата и где они надеялись навсегда избавиться от всех горестей и бед. Не видно было и некоторых знакомых Хансу девушек, с которыми он в свое время танцевал в мызном парке; мужья увезли их куда-то далеко. Ханс заходил изредка в мызный парк, но здесь ему теперь казалось как-то скучно. Среди поющей и пляшущей молодежи Ханс узнавал парней и девушек, которые еще совсем недавно были детьми и, бывало, притаившись за кустами и деревьями, подглядывали, как веселятся старшие. Ханс слышал их смех, шутки, но оставался ко всему равнодушен.

Ханс приехал из города с определенными замыслами. Но чем ближе он узнавал здешнюю жизнь, тем больше убеждался в том, что делать ему тут нечего. Казалось, все спит… спит по-прежнему.

Спит мыза, спят ее чванливые обитатели, спит темный парк, хотя под сенью его кружатся пары, звучат песни; кажется, что спят даже те, кто танцует, поет и смеется. Ханс замечал проблески жизни лишь тогда, когда видел, с каким рвением крестьяне, стараясь угодить помещику, еще издали ломают перед ним шапку. Только кое-кто из молодежи был настроен по-иному. Хансу казалось, будто свинцовая тяжесть, которую он ощутил в груди еще по дороге домой, с каждым днем становится все мучительнее. Мызных служащих он сторонился. По воскресеньям обычно сидел дома или бродил по лесу. Чаще других на Лийвамяэ заглядывал метсанургаский Кустас. Обычно он молча сидел подле Ханса или же расспрашивал его о городском житье-бытье.

— Тоже в город собираешься? — спросил его как-то Ханс.

— Нет, — коротко ответил Кустас.

— Почему?

— А что мне там делать?

— Работать.

— А если не найду работы?

— Поищешь, так найдешь.

— А почему же ты домой вернулся?

— Я… Захотелось… нужно было.

На это Кустас ничего не сказал. Он только окинул взглядом городской костюм Ханса и решил, что того погнала в деревню уж никак не безработица.

А Ханс между тем колебался — объяснить Кустасу откровенно, как обстоят дела, или промолчать. Он охотно рассказал бы все, ему так хотелось найти товарища, с которым можно было бы говорить по душам. Но можно ли довериться Кустасу? Пока Ханс размышлял над этим, Кустас сказал, продолжая прерванный разговор:

— У меня ведь родители.

— Так что же из этого? — молвил Ханс. — У меня тоже родители.

— Но ведь у нас собственная маленькая усадьба, а родители уже старики.

— Усадьба-то вас не кормит, работаете в мызном лесу, чтобы за усадьбу расплатиться.

Снова помолчали.

— Я жениться надумал, — сказал Кустас немного погодя.

— Ну и что же, жениться ты и в городе можешь, — ответил Ханс.

— В городе… А если там мне не на ком жениться?

— А здесь есть?

— Есть.

— Я ее знаю?

— Знаешь.

— И давно?

— Давно.

— Ну, тогда женись и поезжай в город вместе с женой.

— Как сказать. И здесь можно жить, если б только…

— Если б что?

— Если бы жениться удалось.

— За чем же остановка? Справь свадьбу, и дело с концом.

— Оно, конечно, верно, да только неловко мне как-то.

— Неловко… Все тебе неловко…

— Вот если бы ты мне помог, ты ведь речистый и смелый.

— В сваты меня приглашаешь? Так, что ли?

— Да нет… Ты мог бы с ней поговорить… намекнуть ей.

— Что ты на ней жениться хочешь?

— Ну да.

— Вот так мужчина, сам боишься девушке сказать об этом. Она что — старше тебя?

— Нет, моложе.

— И ты все-таки боишься? Думаешь, глаза тебе выдерет?

— Не в этом дело…

— Ладно, я тебе помогу, если удастся, — сказал Ханс, — но сперва я должен знать, кто она.

Ханс ждал, что Кустас ему ответит.

— Тут и знать нечего, сам мог бы догадаться, — сказал Кустас, — ведь не зря же я к тебе пришел с этим разговором.

— Выходит, если я правильно понял, — ты хочешь жениться на моей сестре Анне?

— Да, я уже давно об этом подумываю…

— Давно подумываешь, а сказать ей все не решаешься?

— Не то что не решаюсь, а просто никак не получается. Она такая бойкая, такая говорунья, сидишь, слушаешь ее, так и проходит день за днем. К тому же она смеется надо мной. А в последнее время я ее и не вижу совсем.