— Никогда.

— Врешь! Подойди ко мне… прошу тебя, будь добра… Может, ты сердишься на меня за то, что я вчера опять выпил?

— Конечно, сержусь.

— Прости меня! Это Кулно виноват.

— Ах, Кулно?!

— А если я пообещаю в следующий раз не пить, тогда подойдешь?

— Нет, не подойду.

— Ты нехорошая.

— С одним условием.

— Согласен.

— Ты не станешь мешать мне работать.

— Хорошо, не стану.

— Завернешься как следует в одеяло и отодвинешь ноги к стене.

— Согласен.

— Руки тоже спрячешь под одеяло.

— Пусть будет так.

— Из-под одеяла может торчать только голова.

— Только голова.

— Погоди, я закрою дверь на ключ, как бы кто-нибудь не вошел.

— Тикси, ты прелесть!

— Еще одно условие.

— Дверь уже заперта?

— Заперта.

— Значит, больше никаких условий.

— Пусть будет так, но тогда я отопру дверь.

— Хорошо! В таком случае я запрещаю тебе чинить мою одежду.

— Так я тебя и послушалась, — возразила Тикси, заглядывая за ширму, где стояла кровать.

— Ну, это мы посмотрим!

— Одна нога торчит из-под одеяла, сейчас же спрячь!

Молодой человек послушно прячет ногу. Девушка делает два-три шага по направлению к постели.

— Натяни одеяло повыше, до самой шеи, убери руки!

— Неужели нельзя оставить хотя бы одну?

— Нельзя. По крайней мере, опусти рукав у рубашки, посмотри, что у тебя за рука!

— А что?! Ну, немного волосатая.

— Ах, немного? Горилла!

Девушка присела в ногах кровати и вновь принялась за шитье.

— Сядь сюда… поближе.

— Я сижу достаточно близко.

— Еще ближе!

— Такого уговору не было.

— У каждого уговора есть свои отступления. Ты же видишь, я не могу до тебя даже кончиком пальца дотянуться.

— Вот и прекрасно, — отвечает девушка, продолжая шить.

— Нет.

— Да.

— Как же «да», если — нет… Сядь поближе, я хочу тебе что-то сказать.

— Мне и так хорошо слышно.

— Я хочу сказать потихоньку.

— Ну и говори на здоровье.

— Придвинься хоть чуточку ближе… чего ты возле ног… ты же знаешь, какие у меня ноги… еще хуже, чем руки.

— Ничего я не знаю.

— Имей в виду, я повернусь к тебе спиной, если ты не сядешь поближе.

— Вот испугал!

Лутвей поворачивается лицом к стене, девушка придвигается немного ближе к изголовью и произносит:

— Спокойной ночи!

Секунда — и молодой человек вновь перевертывается на другой бок, сгибает свое тело полукругом и заключает в него сидящую на постели Тикси.

— Какое у тебя еще было условие? — спрашивает Лутвей.

— Ответь сначала, что ты собирался мне сказать.

— Нет, сперва скажи свое условие.

— Ты должен ответить первым.

— И не подумаю.

— Я тоже.

— Ну и каприза же ты, — произнес молодой человек, и в его голосе затрепетало желание — так трепещет пыльца цветущей ржи в голубоватом мареве летнего дня.

— Я тебя уколю, — предупредила девушка. Но в ее по-детски игривом тоне зазвучали новые нотки: казалось, это весенний тонкий ледок ломается под копытцем испуганной лани — хрустально звенящие осколки словно бы покалывают немного, но это не причиняет боли, лишь возбуждает.

— Тикси, моя Тикси, — прошептал молодой человек раскаянно, и полукружье его тела сжалось еще сильнее. Правая рука выпросталась из-под одеяла и обвилась вокруг хрупких плеч девушки. Голова приподнялась с подушки, губы потянулись к занятой шитьем ручке. Однако путь им преградила иголка, маленькая, но острая, угрожающе поблескивающая иголка. Губы чуть помедлили, — об этом можно было лишь догадаться, настолько мгновенной и незаметной была задержка, — и припали к руке.

— Боже мой! Ты с ума сошел! — воскликнула девушка. — Тебе больно? Ты укололся? Дай посмотрю!

Тикси нетерпеливо схватила голову молодого человека и сдавила большими пальцами рук его нижнюю губу, на коже выступила капелька крови.

— Бог правду видит, — сказала Тикси. — Так тебе и надо, так и надо! Поделом, поделом! Не нужно было меня трогать! Я же говорила тебе, не вертись, но разве ты слушаешься. Поделом, поделом!

С этими словами девушка покрывала поцелуями губы молодого человека, на которых все вновь и вновь розовым прыщиком проступала капелька крови.

— А у тебя кончик носа холодный, — сказал наконец со смехом Лутвей, выбрав мгновение между поцелуями.

— Помолчи! — ответила девушка и опустила голову молодого человека на подушку.

— Знаешь что? Набей-ка мне трубочку, — попросил Лутвей.

— Именно насчет трубочки я и собиралась поставить тебе условие.

— Вот как! Нет, этот номер не пройдет. Все, что угодно, только не это. Разве тебе не ясно: ты не можешь жить без поцелуев, а я — без трубки. Поцелуи расслабляют человека, а…

— Я опять уколю тебя!

— …трубка подтягивает. Ты только представь себе эту идиллию: ты сидишь и шьешь, а я лежу и попыхиваю трубочкой, изогнутый чубук трубки покоится на моей груди… прямо как в каком-нибудь романе, описывающем прелести семейной жизни.

— В комнате полно дыма, приятно воняет пивом, тускло, душно, прямо как в трактире, — подхватывает девушка, подражая тону молодого человека.

— Будь добра, принеси табак, а трубку со стены я уж и сам как-нибудь достану, тогда я скажу, что обещал.

— Ты злоупотребляешь моим любопытством.

— Но это единственное, чем я злоупотребляю, когда дело касается тебя, — произнес молодой человек после того, как девушка положила к нему на грудь коробку с табаком и вновь присела на край постели.

— Ну, скажешь ты наконец?! — воскликнула Тикси, когда из трубки пошел дым.

— Сейчас. Как приятно она попыхивает!.. Я имею в виду трубку.

— Я бы с удовольствием переломала все твои трубки.

— Ну зачем же, не говори глупостей. Посмотри лучше, до чего красиво висят они на стене. А сколько связано с ними воспоминаний!

— И поэзии, и грез! — подхватила Тикси, передразнивая.

— Совершенно верно — и поэзии и грез…

— Ты уже не однажды говорил мне об этом.

— Ну и что же! Видишь вон ту, с ольховой головкой, с чубуком из малинового ствола? Да посмотри же!

— Я тысячу раз на нее смотрела.

— Посмотри еще разок! Это моя первая трубка, я назвал ее «старухин черпак», набивал я ее листьями ольхи и мхом. Лучше всего идет олений мох… А в другой, вон в той, у которой бочок прогорел, я разжигал уже ворованный табак. Мне ее соседский пастух сделал, ну и мастер же по этой части был, любого токаря мог за пояс заткнуть…

— А по части кражи табака он тоже был мастер?

— Нет, в этом деле я перещеголял его. Он табак покупал, иной раз угощал и меня, ведь он был не подпасок, а настоящий пастух: от роду ему было лет пятьдесят, ноги — колесом, ковылял на них, словно на рессорах. Детей у него было — куча! Я, помню, все удивлялся, откуда у такого кривоногого столько детей.

— Теперь уже не удивляешься?

— Нет, теперь не удивляюсь, Кулно мне растолковал всю эту механику.

— Ах, вот оно что, стало быть — растолковал.

— У мужичка ноги подкачали, вот и не смог от баб удрать, так сказал Кулно.

— И ты ему поверил?

— Отчего бы и нет? Но сейчас дело не в этом.

— В чем же?

— Похоже, мне придется расстаться со своими трубками, а для меня это — нож острый. Я не смогу оставить себе даже те, что купил у калмыка на ярмарке в Нижнем и у турка — в Батуми. Все должен отдать, а если не отдать, так засунуть куда-нибудь подальше в ящик, чтобы на глаза не попадались и в комнате их духу не было.

— Ах ты бедняжка! Что за бессердечный человек этого требует?

Лутвей оставил вопрос девушки без ответа, словно бы не слышал его вовсе, и продолжал:

— А следом за трубками отправишься и ты.

— Я? — переспросила Тикси, перестала шить и обратила лицо к молодому человеку.

— Вот именно — ты. Ведь ты еще большее зло, чем трубки. Но вся беда в том, что два эти зла составляют почти всю мою жизнь.