Наконец из глубины души молодого человека вырвался похожий на рычание вопль:

— Чер-рт знает, что такое!

И Лутвей плюнул.

Девушка не издала ни звука, она стояла, потупив взгляд, и в конце концов Лутвей спросил:

— Кто же тот счастливчик, отцом ребенка которого станет этот слесарь?

— Слесарь станет отцом своего собственного ребенка.

— Еще не легче! Значит, ты обманывала меня со слесарем?!

Тикси молчала.

— Видит бог, скажи мне об этом кто-нибудь другой, я съездил бы ему по морде, съездил бы даже в церкви перед алтарем. Господи, какое унижение!

Тикси съежилась.

— Значит, все было игрой, все обманом. Может быть, ты скажешь, когда это началось?

Тикси продолжала молчать, только съежилась еще больше.

— Ну да в конце концов не все ли равно, когда и где, важно, что это — было. Значит, правду говорили те, кто считал, что я попал в твои когти, что я забросил из-за тебя учебу, что я из-за тебя спиваюсь. Может быть, правы и те, кто считает, что девушка, подобная тебе, словно домовой гриб, уничтожает все строение… На кой черт тебе это было нужно? Почему ты не избавилась от меня уже давно? Ах да! Верно! Ты же все время надеялась стать моей женой. Но в таком случае, почему ты не обманывала меня и дальше? Ведь ты сумела бы в конце концов женить меня на себе, и это я стал бы отцом ребенка слесаря или другого какого работяги. Ты могла бы и еще пригулять детишек на стороне, а я стал бы их отцом.

Тикси заплакала. Лутвей продолжал:

— Какой счастливый брак! Какое божественное семейство! Кулно сказал бы: божественное общество; подумать только, я, став адвокатом или господином пастором, растил бы детей слесаря. Многое отдал бы я, чтобы всего этого не было, чтобы забыть всех этих слесарей и кузнецов! А я-то считал прожитые с тобою дни — лучшими днями моей жизни, и теперь… и теперь я даже не знаю, как все это назвать. Меня передергивает от отвращения, словно за пазуху мне сунули что-то холодное и скользкое.

Лутвей обхватил руками голову.

— Нет, я не в состоянии представить себе этого, в голове у меня мутится, с ума можно сойти! И как это я ничего не замечал, ничему не верил, когда мне говорили! Ну и дрянь, ну и потаскуха!

Тикси уже жалела о своей глупой лжи, жалела и мучилась этим, ее слезы были слезами страдания. Но что делать? Как положить конец связи с Лутвеем, которая стала лишь тенью прежних счастливых времен?

Тикси могла бы открыть Лутвею правду, но это было гораздо труднее сделать, чем сказать любую, пусть даже самую глупую ложь, потому что именно правдой девушка могла сильнее всего ранить молодого человека, причинить ему самую нестерпимую боль. Ведь не что иное, как эта правда делала молодого человека в глазах девушки чуть ли не мальчиком, день ото дня все больше его принижала. Имей Тикси жизненный опыт Мерихейна или Кулно, она бы понимала, что правда вообще вещь не очень-то веселая, она бы понимала, что правда уже не раз выступала в роли убийцы счастья, в роли неразумного, бессмысленного, безжалостного убийцы. Тикси понимала бы, что правда тяжела, мучительна и что самая некрасивая ложь иной раз лучше самой красивой правды. Но Тикси в такие рассуждения не пускается, сна лишь чувствует, что глупо соврала и что не в силах сказать правду. Но какой ложью помочь себе, какой глупостью исправить уже совершенную глупость? Тикси не находит выхода, и, глубоко уязвленная последними словами молодого человека, она наконец не выдерживает своей роли и кричит:

— Это ложь! Все — ложь!

— Что — ложь? — спрашивает Лутвей в новом недоумении.

— То, что я сказала, — отвечает девушка сквозь слезы.

— Час от часу не легче! Одурела ты, что ли?

— Вовсе не одурела, я говорю правду, все — ложь.

— Зачем же ты соврала?

— Прости меня, Луду, я и сама не знаю, что со мною творится, — жалобно проговорила Тикси и упала перед молодым человеком на колени.

Вид охваченного злобой Лутвея странным образом напомнил девушке того Лутвея, каким он был два года тому назад, когда так ей нравился, перед тем Лутвеем было приятно стоять на коленях. Молодой человек попытался поднять девушку, но она по-прежнему жалобно продолжала:

— Нет, не поднимай меня, мне хорошо так, я тебе все скажу, все объясню, все растолкую. Ты должен меня понять, ты должен мне верить, ты не смеешь так плохо обо мне думать, ты не смеешь так говорить о Тикси…

Она походила на маленькую девочку, и ее заплаканные глаза, устремленные снизу вверх на молодого человека, были глазами ребенка.

Тикси заговорила о прежних счастливых днях, где царила только любовь, заговорила о своих мечтах, которые были чем-то похожи на мечты Мерихейна о синем лесе, позади которого лежит топкое болото. Тикси говорила и о злосчастном утре того воскресного дня, когда она сидела в комнате Лутвея, вперив взор в перевернутую книгу. Тикси говорила о своих сомнениях, о той боли, которую испытывала, когда молодой человек упоминал имя Хелене, Тикси говорила, что в конце концов она почувствовала себя беспомощной и незначительной, словно какой-нибудь кузнечик, который стрекочет, пока не придут морозы. Тикси говорила о предчувствии, перешедшем затем в уверенность, что рано или поздно ей придется расстаться с Лутвеем и у нее останутся лишь воспоминания.

— Но я же теперь не хочу расставаться, — перебил ее молодой человек.

— Именно этого я больше всего и боюсь, это меня и страшит, это и заставляет говорить неправду.

— Чего же ты, глупышка, боишься?

— Сама не знаю чего, но боюсь. Боюсь, если мы останемся вместе, нас ждут лишь горе да невзгоды. Господь упаси, представь себе, что за жизнь у нас будет, если мы станем ссориться, как в последнее время. Тут и не хочешь, да задумаешься. Если мы разойдемся сейчас, у нас останутся прекрасные воспоминания, прекрасные воспоминания о безоблачном счастье.

— Но я не хочу расставаться, не хочу!

— Луду, дорогой, ты должен хотеть, должен хотеть ради нашего счастья. Я тоже не хочу, но…

— Ты тоже не хочешь, и все-таки ты хочешь… Ты несешь несусветную чушь.

— Я должна хотеть, потому что я глупая. Мы с тобой все равно не пара, ты и сам это знаешь.

— Нет, не знаю.

— Знаешь, да признаться не хочешь, боишься меня задеть, боишься меня обидеть. Ты всегда поступал так, берег меня и лелеял, молча выносил мою необразованность. А поживи мы с тобою подольше, пришлось бы тебе иной раз меня стыдиться, пришлось бы из-за меня выслушивать насмешки приятелей. Я не хочу этого, не хочу ни за какие блага в мире.

Слова девушки заставили молодого человека задуматься. Не было ли в них доли правды? Но чувства были сильнее доводов разума, и Лутвей сказал:

— А что будет с тобой, если мы расстанемся? Тебе придется выносить насмешки и издевки.

— Мне в любом случае придется пройти через это, не все ли равно — днем раньше или днем позже.

— Но я не хочу этого, не хочу ни за какие блага мира.

— Я умоляю, Луду! Поверь мне, чем раньше мы расстанемся, тем будет лучше для нас обоих.

— Для тебя, может быть, и лучше, а для меня — нет.

— И для тебя тоже, поверь мне наконец.

— Почему?

— Мне кажется, они правы, те, кто говорят, будто ты из-за меня ничего не делаешь, будто ты из-за меня спиваешься.

— Сначала я в запальчивости глупость сказал, а теперь ты ее повторяешь.

— Это вовсе не глупость. Ответь, что ты успел сделать за эти два года? Ничего. Если мы останемся вместе, все так и пойдет. Помнишь, ты говорил мне однажды, что тебя ждет большое будущее, но при таком положении вещей из тебя не выйдет ничего. У меня все время болит сердце, я виню себя, я чувствую, что гублю твою жизнь. Я не хочу, чтобы это продолжалось. Мне хочется увидеть тебя известным, всеми уважаемым, как приятно будет тогда подумать: «Когда-то он принадлежал мне». Думая так, я буду счастлива даже в самой убогой каморке.

Лутвей слушал. Он уже почти поверил словам девушки.

— Но я-то вряд ли почувствую себя счастливым, зная, что ты думаешь обо мне, живя в какой-то каморке. Я не хочу, чтобы ты оказалась бог знает где.